Идиотка - Елена Коренева

Я поселилась в комнате у Доминика, не зная точно, надолго ли и что я могу или хочу здесь делать. Предстояло выяснить нашу общую ситуацию. Иногда по утрам Пьер, предварительно постучавшись, заглядывал к нам в комнату и, увидев мирно посапывающего «ученика» в объятьях откуда-то взявшейся русской подруги, стоял молча, затем со вздохом ретировался, поднимая с пола оброненное мной нижнее белье. Доминик просыпался и, ругая себя за поздний подъем, куда-то бежал. Как подающего надежды актера, его окружили всем необходимым вниманием: с ним работал парикмахер, создавая стиль и имидж, учитель языка ставил дикцию, ему делал и фотопробы и возили в магазины подбирать одежду. Помимо репетиций с Пьером, он готовился к поступлению в двухгодичную театральную школу, и ему предстояли экзамены. Первые дни я ждала, когда он освободится от очередного урока или фотосессии, временами сопровождая его к стилисту или парикмахеру. Все это мне было хорошо знакомо по собственному опыту, и я старалась быть очень деликатной, видя, как самозабвенно он отдается всем процедурам, производимым над ним. Однако меня начало тяготить ощущение ненужности — положение женщины, ждущей любви от мужчины, из которого всем миром делают актера, казалось слишком нелепо. Да и на роль старшего и более опытного советчика я не годилась — в Париже в этом качестве с большим успехом выступал Пьер. Особенно болезненно я почувствовала силу интеллектуального влияния Пьера на его «младшего друга» в день рождения Доминика. Пьер преподнес ему огромную книгу о французском кинематографе, чем, кажется, угодил имениннику больше меня, подарившей какую-то сентиментальную чепуху. Открыв книгу, Доминик впился глазами в текст и долго не выпускал ее из рук. Глядя на него, я почему-то вспомнила первые дни знакомства с Андроном. И то, как меня посвящали в тонкости светской жизни и приобщали к магии киномира. Увы, человека никогда не удовлетворяют чужие рассказы о том, что он хочет и должен пережить лично… Я понимала это, и мне было безумно грустно. Мои женские нежности и знаки внимания не могли конкурировать с мужской дружбой. Пьер с его отеческой любовью совмещал в себе и мать, и отца, и брата, и режиссера и мог предложить все, что мечтает получить в интеллектуальной и культурной столице мира молодой амбициозный провинциал. А приносить любовь к женщине в жертву своему профессиональному будущему Доминик уже научился.

Я заскучала и решила развеяться, навестить старых знакомых. Набрала номер телефона. «Леночка, где вы? Сейчас же садитесь на электричку и приезжайте ко мне в гости, в Нормандию. Немедленно. Пишите адрес, я больше не хочу ничего слышать, как не стыдно столько времени не звонить!» — кричал в трубку Николай Львович Двигубский. Меня приятно удивила его неподдельная теплота: не все русские способны так радоваться неожиданному гостю. Зачастую, уехав на Запад, они начинают прятаться от соплеменников, не желая ворошить воспоминания о прошлой жизни. «Поехали со мной в гости — к моему другу и очень хорошему художнику», — предложила я Доминику. Но он отказался. Пьер, услышав имя Двигубского, оживился и стал советовать Доминику поехать, говоря, что это талантливейший художник и знакомство будет очень интересным. Но я все-таки поехала одна.

Николай Львович большую часть времени проводил в Нормандии, только временами наезжая в город. Я обалдела, когда увидела средневековый замок, а точнее, шато, в котором жил Двигубский. При встрече восторгам не было предела, меня угощали, поили вкуснейшими винами, развлекали, устроили экскурсию по местному городку и по самому шато. Николай Львович привел меня в свою мастерскую, которая располагалась в отдельном домике. Я увидела его новые работы. Меня поразило, что теперь в его картинах превалировали светлые тона, в противоположность прежним — замшелым, тусклым, подвальным. Они словно наполнились воздухом, белым и голубым. С одной из его работ на меня смотрело очаровательное девичье лицо — портрет одной из его приемных дочерей. «Новая муза» — мелькнула у меня мысль. За Николаем Львовичем бегала дворняга, любимица хозяина. Это странное лохматое существо отзывалось на кличку «Петрофф» — или какую-то похожую русскую фамилию.

Я решила позвонить Доминику в Париж. Не забуду наш разговор. Только я произнесла пару слов, он поинтересовался: «Где ты находишься, в огромном пространстве? Когда ты разговариваешь, слышно эхо!» Я и правда чувствовала себя как в декорациях «Ромео и Джульетты» — каменные ступени, пол, бесконечные потолки, залы, камины. Тем забавнее было услышать в этой обстановке потрясший каменные своды голос Людмилы Зыкиной, несущийся то ли с пластинки, то ли из магнитофона. Ее песни любила мама Николая Львовича. Аккуратненькая и голубоглазая седоволосая женщина самозабвенно слушала любимую певицу под недоуменные вздохи своего сына. Проговорив со мной до рассвета, Николай Львович со свойственным ему спонтанным азартом вдруг взялся показать мне знаменитое побережье, на котором высадились в 1944 году союзные войска американцев и англичан. Мы сели в машину и поехали. Оказавшись на месте, долго бродили по песчаному берегу, смотрели в серую даль на голосистых чаек. Вернувшись, снова разговаривали и пили вино.

Спать меня уложили в огромной комнате на такой же, королевских размеров, кровати. Когда свет был потушен, из угла на мягких лапках вылезла черная кошка и в два прыжка оказалась у меня на груди, свернувшись у шеи наподобие черного воротника. «Кыш, пошла!» — прикрикнула я на нее и сбросила с себя на пол. Но она тут же запрыгнула обратно и приняла позу удушливого воротника, громко мурлыча и бодая меня мокрым носом. Я вновь попыталась сбросить ее, но тщетно. Пока были силы, я боролась со странным зверем, похожим на оборотня, а потом все-таки погрузилась в сон без задних ног (чуть было не сказала — лап). Проснувшись довольно поздно, я не обнаружила черной гостьи, а выйдя к столу в гостиную, пожаловалась, что с трудом уснула. Хозяева с любопытством выслушали мой рассказ, многозначительно переглянулись, заулыбались и сказали, что это кошка тещи Николая Львовича, которая находится в отъезде. Меня поразило, что о кошке говорили с подчеркнутым уважением, как будто она могла все слышать и обидеться, если что не так. Я также обнаружила, что супруга Николая Львовича пребывает в раздраженном состоянии из-за вчерашней «пропажи» своего мужа. Ему наверняка влетело за ночное бдение в компании со мной. По-моему, она так до конца и не поверила, что он в пять утра показывал мне место высадки десанта…

Вскоре я снова вернулась в Париж. Доминик явно нервничал — мое присутствие стало вносить какой-то разлад в его взаимоотношения с Пьером и в планы на будущее. Кажется, что тот ставил ему условия: «или я, или твоя учеба в актерской школе». Пьер относился ко мне с большим вниманием, но, очевидно, был недоволен раздвоенным состоянием Доминика.