В шесть вечера в Астории - Зденек Плугарж

И вот теперь эта реальная надежда теряется в тумане неуверенности… Где гарантия, что этот мой промах не будет иметь худших последствий, чем только крик на грани инфаркта, и выговор, и лишение премии — это-то я уж как-нибудь переживу…

— Я догадывался — это ты зарыла собаку, из-за которой Камилла так долго преследует злой рок, — устало и словно упав духом заговорил Крчма. — Но то, что ты так злоупотребила своим служебным положением, желая свести с Камиллом воображаемые счеты, что ты унизилась до жалкого мошенничества, — это ведь и мое личное поражение, понимаешь? Я столько надежд возлагал на вас семерых, годами безрассудно уверял себя, что мне удалось привить вам хоть основные принципы этики…

Он сидел, сгорбившись, с неумело закрашенной сединой на висках, все его старания казаться молодым будто разом сменил глубокий упадок духа. Да что же это, неужто я никогда не отучусь краснеть? Как я ненавижу этого человека…

— Теперь — только к твоему сведению, Руженка: Камилл пишет новую вещь из жизни их бывшего винного погребка. Так сказать, воссоздает образ современного салона, где встречаются литераторы, художники, актеры и вообще люди искусства. Что-то говорит мне — вещь получится хорошая. Впервые я почувствовал: Камилл взялся за свое дело, и я рад, что он послушался меня, взяв эту тему. Я его заклинал, чтоб он никому и ничему не давал себя сбить, не оглядывался ни на какие модные образцы… А среду эту он хорошо знает. Но после нашего с тобой сегодняшнего разговора я буду заклинать его еще и о другом: чтоб он, когда рукопись будет готова, отнес ее в любое из многочисленных пражских издательств, кроме твоего, Руженка. Прощай.

На расспросы Камилла какая-то местная жительница показала в сторону берега, заросшего камышом:

— Вилла профессора вон там, за теми соснами!

— И ведь не скажет «академик»! Нет, для этих людей не существует званий выше старого доброго титула «профессор», — пробормотала Ивонна, когда они немного отошли.

Камилл оглянулся. Тон у Ивонны всегда, правда, деловитый и редко окрашен эмоциями, зато он всегда с налетом легкой иронии, однако сейчас в нем слышится польщенность: как же, мы приглашены видным ученым на виллу его еще более видного тестя-академика…

Потом Ивонна остановила какого-то дяденьку:

— Не скажете, где тут домишко пана Кованды?

— Да вы его уже прошли, пани. Вон у той дороги, что поворачивает к замку Бездез.

Дяденька долго смотрел им вслед: зачем спрашивали о доме Кованды, коли продолжают идти вперед?

— У тебя тут знакомые, что ли?

Ивонна отрицательно покачала головой, окликнула Монику, которая с восхищением смотрела по сторонам и чуть не ступила в лужу, — и Камилл не стал дальше интересоваться: этот Кованда, вероятно, кто-нибудь из обширного круга знакомых Ивонны, ведь в своем отеле для интуристов она сталкивается с сотнями людей, среди которых наверняка найдутся десятки мужчин, готовых на приключение с такой красивой женщиной, что выглядит на десять лет моложе своего возраста. Лучше не думать об этом…

У калитки не так чтобы очень роскошной виллы, еще довоенной постройки, стояла машина Мариана. А мы тащим от автобуса, с сумкой в руках, словно бедные родственники. Ивонна, правда, принимает жизнь по-спортивному, а вот мне это тяжело. И надо нам было сюда ехать…

— Зачем вообще Мариан пригласил нас, не знаешь?

— Знаю.

Но уже издали их приветствуют Мариан и Люция с сердечностью старожилов, хотя сами-то приехали сюда только вчера с целью на один денек продлить свой уикенд. Хорошо, что они тут одни; в последнее время Камиллу не по себе в обществе завзятых интеллигентов, которые из вежливости — и из отсутствия общих интересов, — поговорив о том о сем, обычно начинают расспрашивать его о литературных успехах, бередя давние и, кажется, неисцелимые раны.

Моника ошеломлена: вилла похожа на небольшой музей экзотических трофеев, привезенных Хароусом из его путешествий: маски мексиканских индейцев, настоящее мачете из Бразилии, ритуальный барабан и украшения жрецов откуда-то из Экваториальной Африки, деревянные браслеты, странные амулеты…

— Какая красота! — вздохнула девочка при виде холла, похожего на зал в музее Напрстека.

Мариан не слишком доступен чувствам, но эта не совсем детская восхищенность его почему-то тронула. Он обнял Монику, подвел к коллекции безделушек на полках.

— Правда, что вчера тебе исполнилось всего лишь двенадцать лет? Быть не может: я-то думал, молодые люди давно уже назначают тебе свидания! — Глазами он спросил согласия Люции. — В таком случае, хоть с опозданием, надо тебе что-нибудь подарить… Выбирай сама!

Что она выберет — ожерелье африканских девушек из зерен сандала, еще и сейчас, много лет спустя, издающих тонкий горьковатый аромат? Или большую раковину с Карибского моря?

— Правда, можно?.. Тогда вот это…

Маленький охотничий нож из Судана, со старой рукояткой из корня баобаба, в потертых кожаных ножнах.

— Сразу видать — моя кровь: на ее месте я тоже схватила бы ножичек. В пионерлагере, да с этим ножом, будет королевой вне конкуренции, — сказала Ивонна.

Мариан усердствовал.

— Что будем пить за твой вчерашний праздник? Белое вино, красное, водку, виски?

— Кофолу[88] — сказала Моника, едва не лопаясь от гордости.

Да, Мариан знает, как подступиться к женщинам! Только вот с Мишью не сумел… Или она с ним?

Перед обедом пошли прогуляться к озеру. Ивонна с Марианом немножко отстали, Мариан что-то объяснял ей, показывая рукой в сторону домишек, разбросанных подальше от берега; глянул на часы.

— …Лучше вечером, — расслышал Камилл слова Ивонны.

После обеда пили кофе. Моника вкусила уже всех радостей июньского воскресенья, даже сама покаталась на лодке; Люция нарисовала ей на память вид озера. Под конец девочка с гордостью засунула африканский нож за пояс своего платья.

— Какая замечательная кинокамера, — оценил Камилл прекрасный аппарат. — Из Америки привез?

— Просто в институте одолжил, — засмеялся Мариан. Солнце стало клониться к горизонту.

— Хочешь, покатаемся на лодке? — предложил Камилл Ивонне; ведь даже в самой дружеской компании после удачно проведенного дня наступает момент, когда хозяевам надо слегка отдохнуть от гостей и наоборот. Моника отказалась: снимки экзотических краев в коллекции академика Хароуса привлекали ее больше, и потом — Мариан без остатка купил Монику: бегает за ним как собачонка. Не удивительно: Мариан прямо-таки излучает флюиды настоящего мужчины, способного разрешить любую ситуацию, одолеть любое препятствие; человек на вершине карьеры — о, простите, у самой вершины: впереди еще профессура в Карловом университете…

Камилл сел к рулю, берег медленно отдалялся.

— Ничего не имею против нашей хозяйки, но почему-то не могу не думать о Миши: предпочел бы видеть здесь ее.

— Ну, вряд ли ты увидел бы Мишь в такой вилле: у полковника Михла нет дачи на берегу Махова озера…

— Но ты не думаешь, чтоб это обстоятельство играло какую-то роль в отношениях Мариана и Люции!

— Это обстоятельство — конечно, нет: Мариан не мелочная душа.

Как там было: Ивонна ли подчеркнула первое слово, или я ее не так понял?

— Что не мешает мне тем не менее сожалеть о Миши.

— А Мариан всегда говорил: не надо никогда ни о ем жалеть.

— К сожалению, не умею быть таким, как Мариан.

— Да уж, этого ты не умеешь… Зря ты так сказала, Ивонна…

Но она, видимо, поняла это сама и попыталась замять свою неловкость:

— Надеюсь, Мишь не вечно будет одна: та тень, что поджидала ее на улице, выглядела вполне реальной.

Реально… Слово — будто определение природной организации Ивонны. Все еще красивая женщина, она до отчаяния реальна, обеими ногами стоит на земле. И мне, видимо, не дано заставить ее подняться над нею хотя бы на вершок, проживи она со мной хоть сто лет. Но, кроме практических соображений, иной раз хочется немножко иллюзий, мечты, благоглупостей; суеверий, чудес, волшебства — как же с этим-то быть? Однажды Мариан пожаловался, что люди в суевериях своих иной раз ближе к истине, чем к науке, — Ивонна вряд ли способна понять это.

Нет, вероятно, можно в известной мере изменить мировоззрение человека, но попытка изменить его натуру абсолютно бессмысленна. Тем не менее это все та же Ивонна — и все та же, теперь уже неопровержимая для меня, истина: она — моя первая и последняя настоящая любовь. Глубина чувства проверяется только страданием — и сколько же я настрадался из-за нее в прошлом, сколько разочарований она мне уготовила! Могло ли быть иначе — даже так называемая любовная победа после двадцати лет напрасных мечтаний закономерно носит привкус разочарования… Так бывает всегда, когда недоступное становится доступным: осуществленная мечта теряет крылья, в них нет больше нужды для полета к солнцу…