Художественный мир Гоголя - Семен Машинский

На всех этих страницах мы снова узнаем Гоголя — замечательного художника, беспощадного сатирика и обличителя. Именно о них писал в «Очерках гоголевского периода русской литературы» Н. Г. Чернышевский: «В уцелевших отрывках есть очень много таких страниц, которые должны быть причислены к лучшему, что когда-либо давал нам Гоголь, которые приводят в восторг своим художественным достоинством и, что еще важнее, правдивостью и силою благородного негодования» (III, 13).

Но во втором томе «Мертвых душ» есть и другие страницы, свидетельствующие о том, сколь трудным и драматическим было развитие Гоголя-художника на последнем этапе его жизни. Это те страницы, где писатель задумал изобразить ряд положительных персонажей, воплощающих, по мысли автора, здоровое начало русской национальной жизни. Он страстно искал выхода из сложных лабиринтов современной общественной жизни, из трагической ее путаницы.

В сущности, на протяжении всей своей творческой жизни Гоголь бился над решением этой неразрешимой для него задачи. Обличая «пошлость пошлого человека», он вместе с тем неустанно искал в людях идеал подлинной человечности. «Мне подавайте человека! — восклицает Поприщин. — Я хочу видеть человека!» Эта мечта о человеке, об «истинной красоте человека» проходит через многие произведения писателя.

Белинский ценил Гоголя за то, что он возбуждал в «читателе созерцание высокого и прекрасного и тоску по идеалу изображением низкого и пошлого в жизни». Но самому Гоголю это казалось недостаточным. Он хотел служить идеалу прекрасного не только в форме отрицания уродливого, безобразного, но и непосредственно.

И если это не всегда удавалось Гоголю, то вовсе не потому, что решение такой задачи вступало в противоречие с природой его художественного таланта.

Гоголь принадлежал к числу тех великих русских писателей, у которых чрезвычайно было обострено нравственное чувство, стремление к справедливости. Отсюда неукротимая страсть писателя в поиске положительного идеала. Белинский предостерегал: «Наша общественная жизнь еще не сложилась и не установилась, чтобы могла дать литературе этот идеал». Он полагал, что воплощение идеала как нормы — дело будущего. Гоголю не всегда была ясна эта сложная диалектика между искусством и действительностью. Он не только стремился к идеалу, но и хотел выразить его в образе положительного героя.

Но где же Гоголь искал этого героя? Поначалу — в образе тихого мечтателя-романтика Ганца Кюхельгартена, затем он обратил свой взор на простых и добрых людей из украинского хутора близ Диканьки, еще позже положительный герой предстанет в образе талантливого художника Пискарева и мужественного защитника вольности казацкой Тараса Бульбы. В тех случаях, писал Чернышевский, когда сама действительность предоставляла Гоголю идеальных героев, их изображение превосходно выходило у него. Но что оставалось делать художнику, когда действительность не давала ему такого материала! Вот тут-то и начиналось насилие над талантом.

Гоголь верил в человека, верил в его неиссякаемые духовные, созидательные силы, в заложенную в нем самой природой способность творить добро. В этом проявлялся всегда присущий Гоголю гуманизм, питавший его творчество. Но поскольку вера писателя основывалась на абстрактном понимании человека, она могла стать, и действительно становилась, источником серьезных художественных неудач Гоголя.

Именно так и случилось во втором томе «Мертвых душ».

Обещанный в конце первого тома «Мертвых душ» «одаренный божескими доблестями» муж явился во втором томе в образе Константина Федоровича Костанжогло. Это «идеальный» помещик, заботящийся не только о доходах, но и о благе своих мужиков. Он живет просто, сам в поте лица трудится, презирает роскошь. Он противник всякого рода новшеств, фабрик, просвещения, больниц. Все это, по его мнению, совершенно ни к чему. Жизненная мудрость Костанжогло состоит в убеждении, «что в земледельческом звании человек нравственней, чище, благородней, выше».

В образе Костанжогло выражена реакционная иллюзия Гоголя о возможности некоего усовершенствованного крепостного хозяйства, могущего противостоять неумолимому процессу разложения всего крепостнического уклада и развития капитализма. Другой стороной утопии Гоголя является надежда на примирение социальных противоречий внутри идеально организованного хозяйства, в котором и помещик и крестьянин якобы объединены пафосом труда и общностью экономических интересов. В подобном «примирении всеобщего, а не раздора» Гоголь видел и основной смысл своих «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Образ Костанжогло явился серьезной неудачей Гоголя. Попытка облечь в художественную форму реакционную идею не могла закончиться ничем иным, кроме поражения.

Не менее фальшивым вышел и другой муж, «одаренный божескими доблестями», — Афанасий Васильевич Муразов. Это очень богатый купец, «из мужиков», владелец винных откупов, накопивший миллионное состояние «самым безукоризненным путем и самыми справедливыми средствами». Муразов изображен человеком высокого нравственного чувства. Он безупречно честен, благороден, человеколюбив. Он обращает на путь истины Хлобуева, спасает Чичикова и внушает ему мысль о нравственном исцелении. Таков этот надуманный, лишенный каких бы то ни было жизненных черт христианский праведник.

А в жизни Муразов — человек той же породы, что и Чичиков. Приобретатель. Хищник. Но он выступает под другой личиной. Разница между ними лишь в том, что Муразов более благообразен. И кажется непостижимым, что такой зоркий художник, как Гоголь, не сумел разглядеть истинную сущность своего героя. Случилось так: то, чего он не принял в Чичикове, он благословил в Муразове.

В галерее задуманных Гоголем положительных героев следует назвать еще Уленьку — дочь генерала Бетрищева. Вероятно, это та самая «чудная русская девица», которая была обещана в одиннадцатой главе первого тома «Мертвых душ». Прямая, добрая и светлая Уленька должна была стать воплощением высокого нравственного начала, противостоящего грубой, низменной, корыстной житейской прозе.

Как уже отмечалось, своеобразно складывается судьба нашего старого знакомого — Павла Ивановича Чичикова. Вначале он продолжает еще свою карьеру приобретателя. Но вот на его пути встречается Костанжогло. Это первый человек, к которому «почувствовал он уважение». Чичиков решает зажить по-новому. Под влиянием Костанжогло он приходит к мысли купить имение Хлобуева и «сделаться помещиком не фантастического, но существенного имения». Однако Чичиков еще не превозмог себя, не преодолел в себе стяжателя. Он не прочь бы обмануть Хлобуева и улизнуть из этих мест, не вернув взятых взаймы у Костанжогло денег. Но неожиданно разразилась катастрофа. Чичиков был изобличен в составлении подложного завещания. Его арестовали. Он лишился своей заветной шкатулки с деньгами и оказался в «промозглом сыром чулане». Все, что он в течение своей жизни сооружал, внезапно рухнуло. Чичиков стал жалок и нищ. В этот момент к нему является Муразов. Он призывает Чичикова порвать с прошлым и зажить по-новому: «Проснитесь, еще не поздно, есть еще время…» Муразов помог Чичикову выйти на свободу, Чичиков уезжает из города, размышляя: «Муразов прав… пора на другую дорогу».

Так начинается процесс мнимого очищения Чичикова. Его нравственное возрождение должно было, вероятно, состояться в третьей части «Мертвых душ». Но о ней мы, в сущности, ничего достоверного не знаем.

Изображение русской действительности в первом томе «Мертвых душ» представлялось Гоголю неполным, односторонним. Он считал необходимым раскрыть и положительное начало в этой действительности. Но каково оно и где его искать — Гоголь не знал, а это неотвратимо толкало его на путь «фальшивой идеализации» жизни. Чернышевский писал, что присущая второму тому «Мертвых душ» «фальшивая идеализация» объясняется различными причинами. В одном случае она «происходит, по-видимому, чисто от произвола автора», в другом же она обязана своим «происхождением искреннему, непроизвольному, хотя и несправедливому убеждению». Но в обоих случаях произведению наносился существенный ущерб.

С середины 40-х годов начинаются жалобы Гоголя на оскудение творческой силы, на утрату способности творить. Несмотря на усиливавшийся духовный кризис и тяжелое душевное состояние, Гоголь порой очень остро ощущал надуманность, фальшивость тех идеальных героев, которых он вознамерился изобразить во втором томе «Мертвых душ». Писателя в такие минуты охватывало чувство глубокой неудовлетворенности тем, что он писал.

Гоголь временами осознавал, что в изображении своих идеальных героев он шел не от действительности, не от жизненной правды, а произвольно выдумывал их от себя. 20 апреля 1847 года он писал А. Смирновой-Россет: «Бог недаром отнял у меня на время силу и способность производить произведенья искусства, чтобы я не стал произвольно выдумывать от себя, не отвлек<ался> бы в идеальность, а держался бы самой существенной правды» (XIII, 286–287).