Формула памяти - Никольский Борис Николаевич

Пока капитан шел к койке Ветлугина, пока пристраивался на табуретке, предварительно машинальным жестом проведя по ней рукой — словно проверяя, чистая ли, на лице его держалось озабоченное, сосредоточенное выражение. У него не было с собой ни офицерской полевой сумки, ни планшета — только небольшой, аккуратный ученический портфель, черный, с одним замком. Усевшись, он положил этот портфель перед собой на колени и сквозь очки внимательно посмотрел на Ветлугина, как будто в свою очередь старался припомнить, где он мог встречать лежащего перед ним солдата.

— Ну что ж, Ветлугин, — сказал он, — давайте попробуем вместе разобраться в причинах пожара…

И Ветлугин, который уже ждал этих или похожих на эти слов, ответил:

— Давайте.

10

К тому времени, когда лейтенант Безбеднов вернулся после караула домой, Нина, его жена, уже знала, что он цел и невредим, что с ним ничего не случилось. А сначала, с утра среди офицерских жен разнесся слух, будто ночью взорвалась целая цистерна с бензином, будто пожар не могли погасить до самого рассвета и что среди состава караула есть пострадавшие. И все-таки, хотя она уже знала правду, хотя уже успела поговорить с ним по телефону, услышать его голос, даже теперь, увидев, как он подходит к дому, она выбежала ему навстречу и тревожно и радостно всматривалась в его лицо, ощупывала его плечи, словно еще не веря, что все обошлось благополучно. И эта ее тревога и радость передались ему, и Безбеднов растрогался, хотя всегда был противником всяких нежностей. Может быть, первый раз он вдруг ощутил счастье  в о з в р а щ е н и я, возвращения после тяжелой, наполненной риском ночи не в холостяцкую неприглядную комнату, где он жил еще так недавно, а в  с в о й  дом, где тебя ждут, где о тебе тревожатся, где тебя встречают.

— Ну что? Ну что ты? — с неожиданным смущением сказал он. — Ну что со мной могло случиться? Подумаешь — чуть закоптился! — И вдруг добавил уже горячо, со злостью: — Этого старшину, Плюшкина чертова, надо бы мордой в золу сунуть — натащил на свой склад хлама всякого.

Вот так вечно: не успеют сказать между собой двух слов и уже, глядишь, свернул Безбеднов на служебные дела. Причем как-то незаметно это получается — о чем бы они ни говорили, а всегда найдется ниточка, которая вдруг потянется к  е г о  взводу, к  е г о  роте, к  е г о  радиостанции…

Но сейчас эта горячность, с которой заговорил он о старшине, начальнике склада, удивила и обеспокоила ее, и она спросила:

— У тебя что, теперь могут быть неприятности?

Он засмеялся:

— Трусиха ты у меня, Нинка. Вечно тебе мерещатся неприятности!

— Просто я переживаю за тебя. Разве это плохо?

После всех утренних волнений, после страшных картин, рисовавшихся в ее воображении, теперь она ощущала какую-то легкую слабость, которая разливалась по всему ее телу и которую всегда испытывает человек после сильного напряжения. И не было сейчас для нее большего удовольствия, большей радости, чем смотреть, как умывается — шумно и размашисто — ее муж, как растирается он свежим полотенцем, как напрягаются и перекатываются мышцы под его загорелой кожей, как самоуверенно топорщатся, не слушаясь расчески, его мокрые короткие волосы.

И все же по каким-то еле заметным, ничего не значащим для чужого глаза приметам — по тому, как вдруг на мгновение останавливалась, замирала расческа в его руке, по тому, как лишь машинально, по привычке, равнодушно скользнул его взгляд по зеркалу, хотя обычно вовсе не прочь был Безбеднов взглянуть на себя со стороны, немножко порисоваться перед собой, точно лейтенант, только что получивший офицерскую форму, — угадывала Нина, что что-то заботит его, что-то беспокоит и тяготит. Но расспрашивать не решалась — из-за этого между ними уже не раз возникали ссоры: она говорила, что всегда видит, чувствует, если он не в своей тарелке, а он доказывал, что ничего подобного, что, если он захочет, она никогда не заметит, никогда и не догадается ни о чем. Он был уверен, что отлично умеет скрывать свои переживания, и ужасно гордился этим. Ну что ж, она потерпит, подождет, пока он сам скажет, в чем дело…

Они еще не успели сесть ужинать, как кто-то, торопливо ступая, поднялся по ступенькам крыльца и постучал в дверь.

— Корреспондент! — шепнула Нина. — Я тебе забыла сказать, он уже заходил.

— Делать им нечего, — сказал Безбеднов, стараясь за грубостью скрыть довольные нотки, которые прорывались в его голосе.

Как всякий истинный техник, любящий свою работу, он с некоторым пренебрежением относился к тем, кто занимался, как выражался сам Безбеднов, писаниной. Безбеднов искренне считал это совершенно немужским делом. Но в то же время честолюбие и не лишенная тщеславия жажда самоутверждения, жившие в его характере, заставляли Безбеднова втайне желать увидеть свою фамилию на страницах газеты. Поэтому то грубоватое пренебрежение, которое он изобразил сейчас перед Ниной и которым приготовился встретить корреспондента, было скорее напускным, внешним, наигранным, чем естественным.

— Простите, если я некстати, — сказал старший лейтенант Федоровский, входя в комнату — но знаете, времени у нас, газетчиков, всегда в обрез…

Его профессия уже выработала в нем привычку извиняться за настойчивость, но при этом все-таки быть настойчивым, сетовать на то, что он явился не ко времени, но при этом все-таки не уходить, оставаться; видеть, что у человека нет никакого желания отвечать на его вопросы, и при этом все-таки задавать их. Впрочем, для тех людей, с кем он обычно встречался, слова «приказ», «обязанность», «долг» не были пустыми словами, и они знали, что он, корреспондент военной газеты, так же выполняет свою обязанность, свое задание, как они — свое, и потому рано или поздно они всегда понимали друг друга.

— Нет, отчего же некстати? — сказала Нина радушно в ответ на его извинения. — Сейчас вот и поужинаем вместе…

Безбеднов молчал. Он был одет по-домашнему — в синий, уже изрядно поношенный тренировочный костюм, и жена метнула на него быстрый взгляд — мол, переоделся бы, что ли, но он сделал вид, что не понял, и не сдвинулся с места.

Федоровский принялся было отказываться от ужина, но Нина, приговаривая: «У нас так не принято, у нас не отказываются», уже быстро и сноровисто накрывала на стол — только щелкала дверца холодильника. И огурчики малосольные, и зеленый лучок с белыми, как сахар, головками, и холодная жареная рыба, и рыба в томате, и картошечка отварная…

— Да в этом доме, я вижу, все специалисты своего дела, — с воодушевлением пошутил Федоровский. — Знаете, что мне о вас комсомольский вождь ваш, Тецоев, сказал? — уже обращаясь к Безбеднову, спросил он. — Это, мол, Безбеднов из Ветлугина человека сделал…

— Ну, я, положим, еще не бог, а Ветлугин не Адам, — усмехаясь, отозвался Безбеднов. — Привык Тецоев у себя там, на Кавказе, легенды складывать… Но вообще-то, честно говоря, конечно, пришлось повозиться с парнем…

— И что же вам кажется главным в этом деле? Ну, как говорится, то звено, за которое надо было ухватиться…

— Главным? — Безбеднов задумался. — Понять, к чему у человека душа лежит. Это первое. И второе… Второе — надо, чтобы для солдата ты сам авторитетом был, чтобы, если что, ему перед тобой стыдно было — так я считаю…

— Да, да, это очень точно, — подхватил Федоровский. — Ну, вот вы говорите — пришлось повозиться с Ветлугиным. А какой-нибудь эпизодик, какой-нибудь случай конкретный не могли бы вы сейчас припомнить?

Он произнес эту фразу и сам внутренне поморщился — другие корреспонденты, его товарищи по работе, он знал, легко умели переходить к естественному, непринужденному разговору, умели непринужденно и естественно направлять разговор в нужное русло — и человек сам, незаметно для себя рассказывал как раз то, что им было надо. А он, Федоровский, никак не мог избавиться от официальности, от этих вопросов-просьб: «конкретный случай», «какой-нибудь эпизодик», словно все еще был начинающим журналистом.