ЖД - Дмитрий Быков

– И кто победит?

– Никто не победит, – назидательно сказал отец Николай.

– Я думал – Христос, – усмехнулся Громов.

– Ну вот еще, тоже мне… Христос давно победил. Военные триумфы – это не по нашей части. Я же не говорю, что настанет царство истины. Просто кончится очередное царство лжи, это да. А что будет – никто не знает, только поэтому и интересно. Мы вам кое-что покажем ближе к ночи, когда на дежурство пойдем. Или спать хотите?

– Ничего, я не устал, – сказал Громов.

– И я не устал, – пробормотал Воронов, клюя носом.

– Ложитесь пока, – сказал отец настоятель. – Вон там у меня комната для гостей, ступайте. Я вас ближе к дежурству разбужу.

После недолгого, но освежающего сна на подушках, набитых душистыми травами, под стегаными одеялами, на темной веранде настоятельского дома, Громов и Воронов проснулись почти одновременно. Из-под двери пробивался слабый свет: видимо, отец Николай готовился к дежурству.

Громов привстал на кровати. Обстановка вокруг никак не напоминала монастырскую. Он чувствовал себя словно в гостях у однокурсника, собравшего друзей на выходные у себя в дачном доме-курятнике. На крыльце послышались шаги. Пожилой монах с фонариком – стеклянная сводчатая башенка с белой плоской свечкой внутри – стучался в двери отца Николая.

– Да! – крикнул настоятель.

– Брат Никодим к тебе, брат Николай.

– Тихо, гостей разбудишь.

– Мы не спим, – робко сказал Воронов.

– А и правильно, – ответил настоятель, выходя на веранду. – Я хотел вам дежурство показать. Это любопытно, для свежего человека в особенности.

Монахи один за другим входили на веранду и рассаживались вокруг шаткого стола. Отец Николай разливал чай с донником. Все вошедшие приветливо здоровались с гостями.

– Простите, капитан, – сказал один монах помоложе, пристально вглядываясь в лицо Громова. – Мне кажется, вы одно время жили в Воронеже и мы могли там встречаться…

– Я никогда не бывал в Воронеже, – признался Громов.

– И я также, – кивнул монах. – Должно быть, это были двое других христиан.

Все заулыбались, и Громов тоже, но больше из вежливости. Он никогда не одобрял дзенских штучек.

Монахи негромко разговаривали между собой – Громов против воли, по привычке прислушивался, подозревая умысел. Ему было слишком хорошо тут, чтобы вот так сразу расслабиться.

Когда на веранде собрались десятеро, не считая гостей, настоятель снова подкрутил фитиль, чтобы светил поярче, и предложил собравшимся приступить. Все расселись вокруг стола, разом посерьезнев. Громов испугался было, что собравшиеся возьмутся сейчас за руки и начнется спиритический сеанс, но ничего подобного, к счастью, не произошло, хотя все и положили руки на столе перед собою; отец Николай сцепил свои в замок.

– Что же мы видим, братие? – спросил он буднично.

То, что последовало за этими словами, больше всего напомнило Громову даже не дежурство по полку, а скорее ночной эфир в радиостудии: давно, в незапамятные времена, в прошлой и даже позапрошлой жизни он хаживал гостем на такие эфиры, отвечал на звонки, что-то читал. Никогда потом не было у него столь острого чувства связи с миром, тонкой, не радийной или телефонной: ночью из Останкина виделась вся страна, на которую таинственные наблюдатели набросили незримую сеть. В ночи бодрствовали бесчисленные дежурные: кто-то не спал в ночной машине на пустом шоссе, стремительно летя к югу, кто-то следил за контрольной полосой на границе, кто-то сидел у постели больного – и это братство бессонных, не имеющее ничего общего с защитой государственных интересов, странным образом гарантировало человечеству выживание. Эти люди не знали друг о друге: они друг друга чувствовали. Полное знание о мире обеспечивалось их неосязаемой связью: только и было достаточно – проснуться в ночи. Днем они не узнали бы друг друга. Это чувство восходило к давнему, многажды забытому детству: память наша – как земля, новые слои скрывают прежние, но иногда внутри что-то аукнется, и увидишь свою жизнь как бы сквозь толщу стекла. Потом оно снова станет непрозрачным, закопченным, – но на секунду Громов в страшной глубине увидел себя, маленького, в ночной рубашке, у ночного окна, в страшном и радостном возбуждении. Иногда он просыпался ночью не только от страха – его вдруг охватывала радость и сознание своего участия в великом и важном деле: может быть, провода невидимой связи как-то вдруг прошли через их квартиру. Не каждую же ночь такое бывает, ведь ночные сторожи перемещаются, и нити, связующие их, проходят через разные дома… В небе двигалась звезда – Громов знал, что это спутник, и спутник тоже был вовлечен в мистерию. Все держали мир на весу, в сетке, которую сами сплетали, – через минуту Громов уже вернулся в постель и заснул счастливым сном, в полной безопасности…

– В Варсонофьевском монастыре болен отец Никон, – негромко отозвался коренастый монах с крупными волосатыми руками. – Болезнь его не тяжелая, но обременительная. Полагаю, суставы.

– Есть чем лечиться-то? – спросил монах, сидевший между коренастым братом и Вороновым.

– Травами лечится, – пожал плечами коренастый.

– Травами-то много не налечишься… – А что делать, брат Иоанн?

– Может, мази выслать…

– К варсонофьевцам почта не проходит.

– Я придумаю, – сказал монах помоложе. – Есть человечек у меня на примете, может, с ним передам…

– Помолимся о брате Никоне, – сказал Николай, и все на минуту замолчали, сосредоточенно думая о далеком брате Никоне и его суставах.

– В Туруханском монастыре отец Андрей совершенно утратил смысл жизни, а может утратить и веру, – глухо сказал высокий худой монах, кашлянув в кулак. – Ему кажется, что вся эта канитель никогда не кончится и что от нас никакого толку.

– Ну и правильно, – сказал его толстый сосед с носом-картошкой и редкими зубами. – Нормальное самоощущение мыслящего христианина.

– Не совсем, – сказал Николай. – Если б он еще радовался такому ощущению, тогда конечно.

– Не соблазн ли это, отче? – спросил молодой робкий монашек. – От этого один шаг до того, что чем хуже, тем лучше.

– А что, не так? – обиделся толстый.

– Но жалость-то к миру? – спросил коренастый. – Нельзя же просто – гори все огнем… После того как оно сгорит, нам сколько предстоит… Надо дожить в пристойном состоянии, не впадая в тяжкий грех злорадования.

– Да мы еще доживем ли? – спросил хмурый монах, чьего лица Громов почти не видел – он сидел далеко от лампы.

– Если не доживем, то, может, и к лучшему, – заметил молодой. – Я бы не хотел…

– Тем не менее уже скоро, – подытожил Николай. – Ты-то, брат Георгий, доживешь наверняка. Не думаю, чтобы тебя скосила преждевременная дряхлость. Ты весьма здоров, брат Георгий.

– И прожорлив, – ехидно добавил высокий.

– Что до Андрея в Туруханске, – продолжал Николай, – скажи ему, брат Борис, что утрата смысла есть вещь, безусловно, хорошая. В мире, имеющем смысл, нам нечего было бы делать.

Брат Борис кивнул и сосредоточился. Все молчали.

– Сказал, – выговорил он наконец.

– И что?

– Сказал, что подумает.

– Подумать есть дело благое.

– Брат Игорь в Новосибирской обители передал, что впадает в тяжкий грех уныния, – сообщил очкастый монах с внешностью физика-Шурика.

– Передай ему следующее, брат Вячеслав, – радостно отвечал Николай. – Всякий раз, как впадаю в грех уныния, я испытываю огромную радость, улегшись на постель в своей келье и при открытом окне, в которое доносятся запахи монастырского луга, созерцая трещины в потолке. Они слагаются в причудливые узоры, я уношусь мечтаниями в удаленные обители и либо впадаю в благодетельный сон, либо придумываю забавный сюжет. Проделай то же, и сии трещины окажут на тебя не менее благое действие.

Брат Вячеслав задумался.

– Передал, – сказал он.

– И что созерцает брат Игорь?

– Брат Игорь сообщает, что, видимо, потолок в твоей келье давно не белен, – скрипучим голосом отвечал брат Вячеслав.

– Брат Игорь впадает в тяжкий грех занудства, – сказал настоятель. – Передай ему, что со своим потолком я сам разберусь, а он пусть перечтет «Женитьбу Фигаро».

– Брат Владимир в Староволжской обители просил передать, что в окрестностях был бой, имеются раненые. Просит благословения на оказание первой помощи. Федералы отошли, раненых расквартировали у местных.

– А как он из монастыря выйдет? – спросил брат Борис. Этого вопроса Громов не понял.

– Но, может, он даст знать местным, и они привезут в монастырь особо тяжелых…

– Если повезут, – мрачно сказал монах, сидевший справа от Громова. От него приятно пахло «Золотой звездой» – он тер ею виски, страдая, видимо, от мигрени.

– Скажи брату Владимиру, что я его порыв одобряю, – после недолгого размышления выговорил Николай. – Что получится – решать не нам, а попробовать стоит.