На берегах тумана - Федор Чешко

Парень опустился на корточки (под носками сапог хрустнула битая глина), исподлобья глянул в ждущие нетерпеливые лица. Много лиц. Множество. Все-таки жизнь лишена смысла и справедливости, а тесьму человеческих судеб сплетают гнуснейшие из бесов. Все эти люди, небось, и под угрозой отлучения не согласились бы слушать Крело; и Рюни сберег от стольких несчастий вовсе не он... Так почему же, почему?.. Эх, самая глупая глупость спрашивать, когда знаешь: ответить не сумеет никто, даже сама Рюни. Разве только Ветра — на то они и всемогущие, чтобы все мочь, — но их ответам цена известна...

Парень плотно зажмурился, тряхнул головой, да так, что аж в затылке хрустнуло. Ладно, хватит. Вышвырни из души черноту, выплесни ее на этих, пришедших. «Вдовушку» им захотелось? Поржать и на Торжище можно, тамошние плясуны горазды веселить дураков. А уж если пожаловали слушать Певца Журчащие Струны, так должны были приготовить уши для настоящего...

Он тихонько погладил скрипку, и гулкое дерево отозвалось спокойным протяжным стоном.

А будущего не будет, а прошлое догорело,

И память нам пудрит веки прозрачной горькой золой.

Судьба прошмыгнула мимо. Мы смотрим ей вслед несмело,

Но след этот еле виден — он слизан туманной мглой.

А радость столкнет с порога, запрет за нами ворота,

И мы побредем сквозь серость, оскальзываясь в грязи.

Терзая сердца надеждой у каждого поворота,

Но прежнее не воскреснет — хоть жди, хоть плачь, хоть грози.

А кончится все как надо. Настанет последний вечер,

Сигнальный рожок проплачет чуть слышный короткий зов,

Корабль отвалит от пирса, закат качнется навстречу,

И мачты упрячут стройность под саваны парусов.

Нет, нынче решительно все получается не так, как раньше. Конечно же, толпа не молчала (толпа вообще не умеет молчать). И оборвавший пение Нор потупясь слушал покашливание, поскрипывание, мучительные вздохи, кряхтение, невнятное бормотание...

Ничего похожего на привычный восторг. Недоумение, обида — вот что мерещилось парню в этом глухом, неуловимо крепчающем гуде, похожем на бурчание исполинского брюха легендарного морского страшилища.

Парень растерянно огляделся, увидел вытянутое, бледнеющее лицо Сатимэ, мрачную ухмылку клавикорд-виртуоза, какую-то полузнакомую драногубую рожу, скалящуюся в непонятном злорадстве... А кто-то опять неуверенно требует «Вдовушку», кто-то громко жует, брызгая мясными слюнями и гаденькими словечками... А двое-трое проталкиваются к дверям.

Неужели так плохо было спето? Или они не поняли? Рюни не видать, то ли забилась куда-то, то ли вовсе ушла от его позора... Так что же, действительно, взять и спеть им «Вдовушку»? Ведь могут и заведение разнести...

— Почтеннейшие господа! Не желаете ли вы порадовать уши забавной песенкой про красотку и людоеда?

Смилуйтесь, всемогущие, да это же распахнул пасть конопатый сопляк, пришедший с клавикорд-виртуозом! Он уже успел влезть на стол, стоит в рост — губы бледные, трясутся от страха, потому что все смолкли и пялятся на этого невесть откуда взявшегося выскочку, удивляясь его нахальству. А выскочка как нельзя лучше сумел воспользоваться мгновением тишины и всеобщим вниманием.

Как он играл! Что вытворяли со струнами его исцарапанные грязные пальцы! И то сказать — пальцев-то у него десять... Грызя губы, Нор слушал, как чужая глотка выводит им самим когда-то выдуманные рулады, и завидовал, завидовал, зло, до слез, до кровавых пятен на скулах. Струны — пусть, раньше он и сам мог не хуже, но голос... Вот чего нет и никогда не было у Нора: голоса.

А гости уже напрочь забыли о Норе, о непонятой ими песне. Гости веселились; они подвывали, они дружно гикали в такт; некоторые с восторгом подхватили напев:

...Позабудь хоть на миг про обед, людоед.

Я сейчас расшнурую атласный корсет,

Скину юбку, что ножки скрывает.

Погаси свой костер, не грози мне котлом.

Пораскинь-ка ленивым дикарским умом:

Я куда аппетитней сырая.

Да оставь ты в покое топор, дурачок!

Вот гляди, расстегнулся последний крючок,

И для глаз угощенье готово.

Стой спокойно! Не смей отворачивать взгляд!

Ну подумай же: разве вот это едят?!

Это дурень, совсем для другого...

Вот-вот, этого-то они и хотели, этим они восторгаются. А ты, осел, душу перед ними расстилал... Да сморкаться они хотели на твою душу! Честным людям пожрать охота, а ты им переживания свои суешь, как клопа в ноздрю. Осел...

Нор слез на пол, взял скрипку под мышку и стал проталкиваться к выходу. Естественно, никто и не думал уступать ему дорогу, гриф старой ворчуньи путался в одежде толпящихся, а настроение парня никак не способствовало любезному обхождению с ближними. И все-таки на него почти не обращали внимания. Только возле самой лестницы, ведущей наверх, какой-то верзила злобно прошипел: «Да не мешай же слушать, стервь непоседливая!» Верзила этот даже не потрудился глянуть, кого он ругает. Ему было не до всякой там стерви — он прилип глазами к взмокшей от вдохновения конопатой роже певца.

Добравшись до своей комнаты, Нор первым делом аккуратно уложил скрипку в футляр и задвинул под кровать — поглубже, чтобы никогда больше не попадалась на глаза. Дверь он закрыл так плотно, как только позволило покоробившееся от дряхлости дерево, но все, равно, снизу, из зала, доносилось пение, а временами и восторженный рев. Что ж, правильно. Сопляк хорошо поет, красиво, искусно. Вот только песни эти выдуманы не им...

На душе было пусто и мерзко. Даже злоба как-то незаметно обессилела, переродилась в тупую мучительную тоску. Нор бродил по комнате, гладил ладонью стены, выглядывал в темное, подсвеченное скудным фонарным заревом окно и старательно думал о всяческой ерунде. Например, о стенах, которые совсем облупились, и хорошо бы их заново выкрасить, потому что под струпьями изветшавшей краски заводятся клопы и кусачие бабочки. А застекленное окно — напрасная роскошь в комнате, отданной под жилье заурядному слуге, здесь и слюдяные пластинки сойдут. Надо бы посоветовать дядюшке Лиму, чтобы распорядился эти самые стекла вынуть и продать. Много за них выручить не удастся, но на покраску стен, наверное, хватит.

Впрочем, Сатимэ на такую затею не согласится: слюдяное окно подпортит фасад. А с другой стороны, клопы и прочая дрянь вряд ли присягнут не пересекать здешний порог и кормиться одним только Нором. Возможно, хозяин все же решится пожертвовать зажиточным видом своего заведения ради спокойного сна да некусаного тела? Тем более что жертва-то ничтожна — никто из гостей и не подумает вывихивать шею, присматриваясь к окнам второго этажа.