Лето бородатых пионеров (сборник) - Игорь Дьяков

Я вспомнил и других, не общих, знакомых. И ужаснулся: словно в склепе все разлеглись, как в бане, – по полочкам. Да не по своей воле в основном: у одного институт на ладан дышит, у другого – контора, третий все деньги государству подарил через какое-то МММ, четвертый сидит дома, как овощ, девять месяцев, без работы… «Кладбище погибших кораблей». Никто не запивает, патологических лентяев нет. Невостребованные люди.

Уже друг к другу в гости переходили, природой насладились, отдохнули, – а никто не зовет! Власть – так та просто в открытую ждет, когда сопьешься да подохнешь… На нее никто и не надеется: срули кронштейны да мартазаи обкакоевы – кому как не Лазарю это виднее…

Видишь ли, – подумав, сказал он, – в грязевом селе плыть бесполезно. Пусть вынесет в долину…

Может, наоборот – нас несет через эпохи в запредельном пространстве, и барахтайся как хочешь – «не влияет»…

Может быть, – согласился Лазарь. – В любом случае Жулебин прав со своим «Движением Ноль». Есть резоны в русском лежании на печи… А ты, видно, жить поторопился и чувствовать поспешил…

Никак не рассчитывал пережить Пушкина по возрасту. Не знаю, куда, как, что… В деревню, что ли, податься?

Ничего, скоро болезни начнутся, – успокоил Лазарь, – развлечешься. А вообще-то всем лучшим в себе я обязан книгам, – пошутил он на прощание.

И, обернувшись, добавил:

– На самом деле мы все ждем, когда раздадут автоматы!..

Хорошенько пропарившись в бане у знакомых лесников, полный, но крепкий, молодой, но давно уставший человек внимал хозяину – лысому многозначительному леснику Вале Белоусову…

У тебя варикозные расширения, – мерно и спокойно вещал Белоусов, который считал себя выдающимся народным знахарем, а может быть, и был им. – Легкие ни к черту. Прервись с питьем и куревом, и через четыре года будешь готов к новому этапу. Откроется новый уровень. Проживешь лет до девяноста.

Я не хочу заботиться о здоровье, – распаренно ответствовал усталый москвич, протирая круглые линзы своих очечков. – Не хочу до девяноста.

Но Белоусов в порыве принесть помощь ближнему независимо от его желания, продолжал «шаманить». Он с торжественным видом давал диагнозы и делал прогнозы всем, кого видел. Все собравшиеся – четверо мужиков примерно сорока лет – слушали его молча. Баня-то – его, белоусовская, и преотменная.

Валентин Григорьевич – человек славный. Перед тем, как напоследок облиться холодной водой, он трогательно и истово крестится. Но при этом считает Ленина аватарой, гением. Но при этом зовет в Дивеево между предложениями пойти на кабана или медведя. Последнего, кстати, недавно видели в Неверково – на овсы выходил.

Ты б, Валентин, лучше в Чеченскую Ичкерию народец подсобрал, – говорю я не шутя. Никто не улыбается. Всем от этой темы становится только тоскливо. Унижение ежеминутное. Идет лето 1996 года.

Давайте лучше о медведях…

Живности стало больше, как только перевелись удобрения, от которых расползались даже резиновые перчатки. Лиса вот на дороге мертвой притворилась, как в старой доброй сказке. Зайцы толстозадые мощно забегали. Одна зайчиха отбила ястреба: легла на спину и задними лапами попросту сбила хищника. То и дело попадаются парящие соколы, коршуны. Благородные птицы вернулись, чтобы как-то компенсировать воцарившуюся бесовщину.

– Господи, как бы это писать разучиться! – блаженно потягивается еще один член банной компании – Писатель-депутат – и предлагает нырнуть. Плывя в холодном пруду рядом с баней, признается в очевидном: «Едешь по направлению к Москве – уже километров за двадцать на душе муторно становится. Дорога-то знакомая, и кажется, возвращаешься в клоаку».

– Ну это как распорядиться, – отзывается Белоусов. – В Москве много чего для собственного развития найти можно.

А я не хочу развиваться, – сквозь блаженство заметил москвич в круглых очечках.

Выжимая плавки, думал: а ведь и впрямь почти все, чему учили, обсыпалось, не прошло через фильтры нашей собачьей жизни.

– Напишу книгу – назову «СССР», – мечтательно провозгласил Писатель, – что будет означать: Собрание Сочинений «Схарчили Родину».

– Ну-ну, – ободрили его.

Отчего ностальгия по тем временам? Как сказал один умный человек, если Адам и Ева нарушили Божью заповедь, то мы нарушали запреты Дьявола, а такое не забывается…

– А я не испытываю ностальгии, – блаженно протянул уже в машине Тапочка – такую, чисто славянскую фамилию, не без скромной гордости носил человек в очечках. Он радостно прикуривал от одной сигареты другую, – Белоусова уже не было и некого было стесняться.

На покупку домов в одном районе натолкнул некогда Дим Димыч Васильев. «Память» в Переславле, на Плещеевом озере, давно прикупила домов и землицы. Хотелось хоть где-то устроить «Русь», чтобы не ощущать липких лап власти, не слышать клекота «черных», жить согласно духовной природе и без оглядки на «голубые ели». Я готов был объявить отведенные сотки независимой территорией по типу Локотской республики. Достал императорский флаг, водрузил на коньке. Местные жители поначалу спрашивали, что за флаг – все забылось. Когда объяснял, одобрительно кивали и костерили депутатов, которых ненавидели с необъяснимой лютостью. Все-таки из властей вроде как наиболее «свои». Может, именно потому вонь предательства чувствительнее?…

В тот романтический период, когда казалось, что что-то возможно переменить, женщины норовили ходить в сарафанах, мужчины обзавелись косоворотками. Но ни сарафанов, ни косовороток никто, кроме приезжих возбужденных москвичей, не носил. И они понемногу сошли на нет. Как сошла на нет «Память», от которой отпочковывались все новые организации, пока все не потерялись в круговороте последующих событий.

И вот уже многие из тех, кто съехался в конце восьмидесятых, обжились, переругались, обросли хозяйством, остепенились. Спасти страну не получилось, стали спасаться посемейно, в чем, вероятно, есть своя правда.

Этим летом в среду давних насельников вторгся новый персонаж, качественно иной. Со студенческих лет он казался и был представителем самой рафинированной части тогдашней «золотой молодежи». Человек очень одаренный и циничный, обладающий ядовитым чувством юмора и крайне любящий комфорт, он бросил престижную работу, квартиру на Кутузовском и купил дом в деревне, откуда решил и не выезжать.

К огорчению местных дам, Тапочка сразу же повесил на окна жалюзи. Это сразу прославило его на весь район. Набрав из Москвы кучу электроинструментов, он прикупил массу стройматериалов и под грохот самых безвкусных современных песен – чтоб не забывать, в каком дерьме мы живем – пилил, строгал, аж дым стоял коромыслом. Блестящие очечки, блестящая лысина и непрерывный дымок от сигареты… Вокруг массивного плотного тела сновали деревенские парнишки и дети друзей, живших неподалеку. Маленькие ушки и старательное пыхтенье заставляли признать во всем облике Тапочки что-то глубоко котячье. Вскоре вопрос в этом смысле стал ребром: требовалась невеста.

Сначала я предложил: сяду за руль, претворюсь глухонемым и повезу его по району наобум. Последовал скромный отказ «по умолчанию». Тогда вяло пошли на первую попытку.

В новообретенный финский домик не без задней мысли была ненавязчиво доставлена милая замужняя и несчастная женщина, которой показали многочисленные творения хозяина, развешанные по стенам: рисунки на бересте, вышивки, гобелены, резные поделки. Учтивый хозяин выставил мясо в горшочках и даже музычку, против своего обыкновения, поставил серьезную.

Мария работала в местном музее, и не просто сотрудником, но и колокольщицей, что придавало ее образу странную пикантность. Мягкая, домашняя, скромная женщина эта накручивала на кисти веревки от колокольных языков, надевала на ногу петлю от самого большого – чарышниковского – колокола, и малиновый звон плыл над поселком, за уродливый памятник Ленину и здание райкома, еще недавно всесильно запрещавшего комсомольцам участвовать в реставрации церкви, несся над вершинами могучих монастырских елей, доходил до извивов реки, где-то впадающей в Которосль, в свою очередь впадающей в Волгу. Эстет в Тапочке урчал от удовольствия и щелкал фотоаппаратом.

Мирный вид, открывавшийся с колокольни, позволял представить себе, как здесь устанавливалась Советская власть. Пришел отряд из Ростова, снял где надо портреты Николая II и повесил портреты Ленина. Взяли почту-телеграф, без боя. Никто вроде и не заметил перемены, ни «Монастырщина», ни «Графщина». Владелица «Монастырщины» графиня Панина загодя укатила в Париж. Шереметевские хоромы тут же стали приходить в запустение. Только в 1918 году чарышниковский колокол издал благовест, что было сигналом для местных крестьян к началу восстания, уже бушевавшего в Ярославле. Стали собираться мужички с окрестных деревень, в основном Угличского направления, но тот же отряд из Ростова рассеял их, – тех, кто что-то понял. С тех пор – никаких заметных действий во время всех издевательств, употребленных властью в течение 80 без малого лет.