Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли - Эрнст Юнгер

в признании и подтверждении — ведь именно так возможно достичь соразмерности. И «Рабочий», это крупное эссе, основное философско-историческое произведение Юнгера, позволяет рассматривать себя как ответ времени, где время отвечает и само требует ответа. Какова в таком случае задача переводчика? Ведь он сталкивается с книгой, в которой «сказалось время». Оригинальный текст требует открыть особую оптику, особенные глаза, руководящие самим автором в его наблюдениях. Он требует услышать тон и дикцию — основные составляющие стиля, который, похоже, вовсе не исчерпывается одним выбором слов. Текст со всей определенностью предъявляет требования, не позволяя обращаться с собой по удобным правилам. Итак, откуда происходят эти указания и руководства?

Мы пошли бы по ложному пути, если бы стали искать их исток в какой-либо теоретической конструкции, предлагающей переводчику руководствоваться выбранной интерпретативной схемой. Если зрение погружено в схематическое пространство, которому свойственно членение на черное и белое, оно становится бесцветным. Ведь гораздо проще и легче двигаться в пределах, предписываемых мнимой альтернативой бесконечных «за» и «против», «уличения» и «оправдания», «принятия» и «неприятия». Но здесь едва ли можно обнаружить ответственность, она бежит этих мест. Fallaciae opticae, оптический обман — одно из любимейших юнгеровских выражений — обозначает ситуацию, характерную для неточного зрения, соблазненного расставленными повсюду силками идеологий. От «партийной» слепоты, возведенной в ранг достоверного знания с его «ясностью» целей и «определенностью» задач, исцеляет лишь свет целого, приходящий со стороны самих вещей мира. Таким образом, требование к переводчику, исходящее не откуда-то извне, а от его прямого предмета, будет заключаться в следующем: не совершать ничего кроме того, что диктует сам текст. Иными словами, задача переводчика состоит в соответствии тексту, чей основной характер — в соответствии, соразмерности бытию, гештальту.

Такое по сути феноменологическое требование к читателю и переводчику основано, стало быть, в самой специфике текста, в самой работе автора со словом. Akribeia[71], точность юнгеровской эссеистики — его феноменологии — есть главным образом точность описания. Вместе с Эрнстом Никишем, равно как и со многими другими внимательными читателями Эрнста Юнгера, можно лаконично сказать: Er spricht aus, was er sieht[72]. Главную роль при этом играют острота взгляда и острота пера, а не систематизация или историософское конструирование. Источником этих описаний является опыт, непосредственное переживание участника событий. Однако примечательно еще и то, что автор прекрасно владеет как микроскопическим, так и макроскопическим зрением, обладая странным взглядом «человека с луны».

Мартин Хайдеггер, внимательно читавший «Рабочего» в первой половине 30-х гг. и оставивший на полях своего личного экземпляра многочисленные плотные замечания, очень метко охарактеризовал и саму работу, и ситуацию, в которой она возникла. «Ein hellsichtiges Buch», зоркая книга. Цитата взята из его статьи «О, динии”» 1955 года — интересного ответа на посвященное ему эссе Юнгера «Через линию», опубликованное пятью годами раньше. Хайдеггер увидел требование времени «выучиться» «смотреть на настоящее в оптике „Рабочего”». Труд Юнгера «имеет вес», потому что его «описания (Beschreibungen) открыли глаза» и «позволили говорить»… На что? О чем? Хайдеггер ведет речь о новой действительности, связанной с явлением рабочего. О действительности, которая рождалась на глазах современников и никак не позволяла подогнать себя под существующие масштабы.

В эссеистике Эрнста Юнгера можно увидеть стремление к непосредственности и непредвзятости, в целом характерное для философских течений так называемого interregnum’a. Первоначальным, определяющим для автора является переживание, переживание тотального события войны, существующего «на рубеже двух эпох» и задающего меру всей последующей жизни. И именно из него, как из граничной черты, возникает новый опыт сущего, схваченный и выраженный в описании. Эта взаимосвязь позволяет полнее раскрыть своеобразие эссеистики Юнгера в ее отношении к времени. Итак, перед нами «диагноз эпохи»[73], понимаемый как ее критика, как выражение кризиса времени, ответственное свидетельство на «суде мировой истории». Задача книги «Рабочий» превосходно формулируется самим автором в «Предисловии к первому изданию»: «Показать гештальт рабочего по ту сторону теорий, по ту сторону партийных различий, по ту сторону предрассудков…»

Книга может читаться по-разному, но не однозначно. На первый взгляд она производит впечатление пестрого мозаичного ковра. Однако здесь имеются два плана. Это эссе можно, скорее, уподобить трубе калейдоскопа, где каждый новый поворот и каждый новый взгляд порождают множество и разнообразие фигур. Тем аспектом, той перспективой, которая собирает цветные фрагменты феноменального мира в единое целое как раз и является гештальт рабочего. А ключом к оптике Юнгера в целом является гештальт или «смена гештальта»[74]. Как говорится в объемном примечании в конце книги, понятия «гештальта», «типа», «тотальности» суть органические понятия. Они необходимы как инструменты, с чьей помощью можно наблюдать и описывать действительность.

Важным подтверждением этих мыслей явилась фраза, прозвучавшая в одной из многих бесед, которые состоялись за время моих занятий «Рабочим»: «…Можно писать так, как есть — и без комментариев! Текст Юнгера прост — тем он и интересен. И не нужно создавать сложностей в переводе, чтобы читатель не подумал, будто с ним играют в прятки». Действительно, подробные маргиналии переводчика выглядели бы нелепо, были бы неким atopon. Так же неуместно было бы вчитывать в текст «политическую корректность» и сглаживать его там, где он не хочет быть гладким. Надо позволить юнгеровскому слову прозвучать во всей его полноте, оставив привычку слушать только себя.

В «Рабочем» и сопровождающих его эссе нет терминологии. В этом проявляется одна из специфических черт языка «Консервативной революции». Здесь термины и понятия уступают место образам и символам. Это не мешает языку Юнгера оставаться строгим, правда, не в смысле школьной философии. И работа над переводом этого языка ничуть не легче, чем поиск терминологических соответствий. Я попробую остановиться лишь на некоторых, наиболее значимых образцах.

Нет нужды говорить о том, что немецкое слово «Gestalt» является трудным для перевода, особенно в его философском употреблении (можно, скажем, вспомнить угловатые попытки передать гегелевский «Gestalt» как «формообраз»). Было бы весьма неверно утверждать, что это форма, которая отличается от содержания. «Образ» (нем. «Bild») также не годится, поскольку отсылает к чему-то наглядному или воображаемому (даже если речь идет о «первообразе»), тогда как «гештальт» для Юнгера есть, скорее, нечто такое, что таится за явлениями. «Фигуре» же в его языке отводится совершенно особое место, как нам показывает «Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо» (1938). В то же время такой перевод, как «гештальт», хотя и остается сначала непрозрачным, однако в процессе чтения «обрастает» смыслом[75]. При переводе следует иметь в виду, что юнгеровская «концепция гештальта» испытала определенное влияние культурфилософии Шпенглера, равно как и гештальт-психологии и «психологии целостности»