Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова) - Сергей Эдуардович Зверев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не входя в подробности этого тёмного дела, скажу только, что смерть генерала М.Д. Скобелева произвела горестное впечатление во всей русской армии, а также в массах простого народа, среди которого солдатская молва создала ему сказочную популярность. Ненавидимый очень многими соперниками в генералитете и при царском дворе, М.Д. Скобелев после своей смерти единодушно всей печатью и общественным мнением был признан народным героем. Академия Генерального штаба возложила на его гроб венок с надписью: «Суворову равный». Смерть эта вызвала нескрываемое удовольствие в германских газетах и немецком военном мире. Французы были искренно огорчены и поспешили шумно выразить свое соболезнование, признавая огромное значение этой тяжкой потери не только для России, но и для их страны.
На нас, его непосредственных подчинённых, эта неожиданная смерть вождя была искренним и глубоким горем, удесятерив теперь для нас значение его заветов и поучений. Нечего и говорить о том, что мы почли помять незабвенного нашего боевого начальника, как сумели. Погружённый в свои академические занятия, я просто не замечал времени, которое мчалось с изумительной быстротой. Но второй год уже был на исходе, и всё перенесенное напряжение сил, стало сказываться неблагоприятно на моём здоровье. В конце зимы 1882 г. я серьёзно заболел и лежал у себя на квартире. Академический врач навестил меня, выслушал, прописал лекарство, и я был предоставлен собственной участи.
Так прошло больше недели; при сильно повышенной температуре, я ничего не мог есть, кроме чая с лимоном. Денег у меня не было. Жалование моё оставалось в том же размере (53 р[убля] 40 к[опеек]). Но долг портному по сложным процентам уже далеко превысил 300 рублей. Однажды, ко мне, больному, явились какие-то два субъекта: один толстый, с красноносый, с неприятным выражением лица, и в очках; другой ещё молодой, небольшого роста худенький. Ввалились они, не снимая шуб, в мою комнату, очень прилично меблированную, несмотря на протесты горничной-старушки, очень обеспокоенной моей болезнью.
Толстый в очках, не здороваясь, с резким немецким акцентом спросил меня:
– Это вы, пор[учи]к А[ртамоно]в? Это ваша собственная обстановка? Сколько вы платите за квартиру?
– А вам какое дело? По какому праву вы вломились в мою квартиру? – вскричал я, поражённый этим неожиданным нашествием незнакомцев.
– По праву владения вашим векселем, выписанному вами портному К-ву, который мне его продал. Я желаю видеть всё, что вам принадлежит, и законно обсудить получение денег по векселю, – дерзко и громко заявил мой теперь кредитор.
Маленький и худенький его спутник, видя, что тон разговора принимает очень резкий характер, скромно подошёл ко мне, отрекомендовавшись помощником присяжного поверенного (г. Столяровым) и спокойно изложил сущность всего дела. Когда выяснилось, что все моё имущество заключается в небольшом чемоданчике, книгах на полке и платье на вешалке, мой кредитор (австрийский немец-димонтер[115]) остался очень недоволен. Он резко заявил, что даст мне срок только две недели на уплату ему всей суммы по векселю с процентами. Неуплата в срок вызовет с его стороны предъявление векселя в суд и жалобу моему академическому начальству. Сдерживаемый своим спутником от дальнейших переговоров, которые меня сильно взволновали, нахальный кредитор ушел, обещая меня проведать еще до срока…
От такого визита моя температура повысилась, а навестившие меня товарищи настойчиво советовали лечь в госпиталь. Но о нашествии кредитора я, конечно, умолчал. Мрачные мысли меня удручали особенно потому, что я не находил сейчас выхода из моего тяжелого положения. Приблизительно около 5 ч. пополудни я услышал звонок в парадной и разговор пришедшего с горничной. Мужской симпатичный голос спрашивал о моем здоровье, а словоохотливая старушка-горничная, охая и ахая, рассказала поспешно все о моей болезни.
На вежливый стук в дверь я ответил: «Войдите». В комнату вошел, потирая от холода руки, с самой добродушной и ласковой улыбкой адмирал Константин Степанович Старицкий. Он ласково, но сильно пожурил меня за то, что я не дал им знать о моей болезни и пропустил уже два воскресенья у них обедать. Внимательно расспросив меня о ходе моей болезни, он скоро уехал. К вечеру он явился в сопровождении молодого, уже приобретшего большую известность, доктора Чистовича, а слуга втащил за ними большую корзину, наполненную всем, что подсказала самая заботливая и понимающая нужды больного родная мать своему сыну. Доктор выслушал и освидетельствовал с меня полной серьезностью и заявил, что моя болезнь – последствие малярии и чрезмерного напряжения нервной системы. Посоветовал мне не меньше 2-х недель пролежать, хорошо питаясь и оставив все занятия. Обещал навестить через день. Оба мои посетителя, передав мне кучу горячих приветствий от моих знакомых и друзей, простились со мной, но в передней вполголоса добавили какие-то наставления старушке-горничной. С этого дня регулярно слуга из семьи Старицких привозил мне целую корзину со всеми, указанными доктором, яствами и питьем. Кто-либо из членов семьи, или наших общих знакомых, меня навещали. Я стал быстро поправляться. А когда меня удостоил своим посещением (вторым за месяц) и академический врач, то констатировал, что его лекарство мне серьезно помогло, и я на теперь пути выздоровления.
В ближайшее воскресенье после первого начального визита моего кредитора меня навестил адмирал К.С. Старицкий и, подсев на мою кровать, повел такую речь: «Послушайте, мой друг! Я сам был в ваши годы бедным, скромным гардемарином; жил на очень маленькое жалованье, сильно нуждаясь. Несомненно для меня, что и вы испытываете нужду. Вероятно, у вас имеются даже долги. Скажите мне, как вашему другу и старшему брату, сколько вам сейчас
