Антология осетинской прозы - Инал Кануков

— Мы еще тридцать лет скоротаем… И еще… Спи. Утром соберешь меня в дорогу.

То утро наступило в Урсдоне раньше обычного. Как только забрезжило, над селом появились немецкие самолеты. Их было не так уж и много, два или три, но пролетели они низко, и стекла в окнах домов чуть не лопались от грохота. Люди высыпали на улицу. Дети спросонья ревьмя ревели. Скотина мычала и рвала привязи. Вдруг от ведущего самолета отделилось что-то черное, громоздкое. Свист, раздирающий душу, поверг сельчан в ужас. И стар и млад, как по уговору, попадали на землю.

Оглушительный удар потряс окрестности. Однако ущерба не было — снесло лишь угол хлева колченогого Капитона, пасечника из ущелья Бадзи. Оказалось, фашисты сбросили пустую бочку, и страхи вскоре улеглись. Урсдонцы продолжали настороженно следить за дерзкими виражами самолетов. Благоразумие не подвело их. Как зерна из сита на солнцепеке, сверху посыпались мелкие бомбы. Все бросились в сады и огороды, в давно отрытые убежища.

В полдень над селом вновь возник тягучий, как вой голодной волчьей стаи, гул бомбометов. И все повторилось — заход, еще заход, и взрывы — хлопки, точно швыряли они свой смертоносный груз лишь для устрашения мирных жителей.

А на западе бурлило и клокотало. Война накатывалась на Урсдон.

Перевод автора

Михаил Булкаты

СЕМЬ «ЧЕРНЫХ БУМАГ»

Повесть

Тогда еще в нашей деревне школы не было, и мы со старшим братом Бечыром ходили за семь километров пешком. Бечыр не любил проторенных путей и вел меня по глухим тропкам через овраги. Весной частенько разливалась река Саукаба; рев ее оглашал всю округу, но ярость стихии не могла остановить идущего в школу Бечыра. Правда, после проливных дождей дедушка Кудзи выгонял нам на подмогу своего буйвола Сао и говорил из-за каменной ограды: «Бечыр, сынок, садись на него и держись за рога, чтобы и самому не свалиться и Дзамболату за тобой было спокойно. А в остальном доверься Сао, он сумеет найти брод в Саукаба».

Сао степенно шагал впереди. У разбушевавшейся реки он останавливался и, не переставая жевать жвачку, лениво оглядывался на нас, словно хотел сказать на своем буйволином языке: «Садитесь на меня, да поскорее. Не весь же день мне с вами возиться!» Схватившись за рога, Бечыр прижимался лицом к жесткой шее буйвола, а я цеплялся за пояс брата и закрывал глаза, чтобы не видеть черных и пенистых волн Саукаба. Сначала Сао переставал жевать жвачку и даже задерживал дыхание. Потом, фыркнув для храбрости, задирал голову так высоко, что Бечыр оказывался между его сходившимися внутрь рогами. Передними ногами буйвол осторожно нащупывал дно реки. Мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать оглушительный грохот воды, но руки были заняты, и только живое тепло, исходящее от Сао, немного успокаивало меня.

Преодолев со стонами и пыхтеньем черные воды Саукаба, Сао выходил на тот берег и останавливался как вкопанный. Он хлестал нас мокрым концом своего хвоста, будто уговор напоминая: «Перевезти я вас перевез, а теперь слезайте. Дальше я не сделаю ни шагу». Перебравшись обратно, на свой берег, Сао еще раз оглядывался на нас, и, увидев белый ряд его зубов, мы понимали, что он прощается с нами, хоть печальный рев буйвола терялся в неистовом грохоте реки. Потом Сао отворачивался и неторопливо брел в свой хлев.

В зимнюю стужу и в пору больших снегов густые леса, раскинувшиеся у собора святого Георгия, стоявшего над грузинским селом Земо Ходашени, полнились волчьими стаями. Волки спускались с гор в поисках добычи и после удачной охоты устраивали кровавый пир. Чтобы смыть приставшую к шерсти кровь, они катались в снегу, после чего сытой трусцой возвращались в свои логова. Если же охота была неудачна, волки усаживались на снегу в длинный ряд и, задрав морды к небу, выли так, будто жаловались всевышнему на несправедливую жестокость мира сего, оставившего их, сирых, без хлеба насущного. Я со страхом вглядывался в едва различимые издали серые, как тени, фигуры волков, и мне казалось, что нет ничего ужаснее этого голодного и жалобного воя. Встревоженные собаки сначала оглашали деревню трусливым лаем, а потом, науськанные хозяевами, бросались на своих извечных врагов. Между волками и сытыми псами с острыми шинами на ошейниках вспыхивала свирепая драка. Не знаю почему, но эти драки Бечыр называл войной между вольным голодом и порабощенной сытостью.

Я побаивался волков, но Бечыр продолжал ходить в школу короткой дорогой.

По утрам он всегда выходил из дому первым и шел впереди, чтобы проторить для меня тропинку в свежем снегу. Мне очень хотелось обогнать его и самому пробиваться по сверкающей целине нетронутого снега, слышать бодрящий хруст под намокшими чувяками и вдыхать пронизанный солнцем утренний воздух. Но я опасался встречи с волками и видел перед собой лишь спину Бечыра. А ему, казалось, и дела нет до серых теней, мелькавших вдали, он даже не смотрел на них — шагал себе и шагал по снегу. Но однажды Бечыр отказался идти напрямик, и я подумал, что и ему не чужд страх, и даже хотел спросить его об этом, но он, как всегда, опередил меня.

— Малыш, ты не думай, что меня пугают эти серые. Страшны не они сами, а их вой, потому что он напоминает причитания наших женщин. — Он сказал это и тут же улыбнулся: — Ладно, не спеши так, а то запыхался уже! Неохота таскать тебя на спине.

Меня бесило это «малыш», и я подкрадывался сзади, чтобы примериться к Бечыру, но, увы, макушка моя едва доставала до его плеч. Бечыр, конечно, чувствовал, что я к нему примеряюсь, и ободряюще похлопывал меня по спине.

— Ты здорово вытянулся в последнее время, малыш! — говорил он и улыбался так, словно своей улыбкой оплачивал какой-то долг.

Когда он смеялся, его густые брови расходились чуть ли не до ушей, а от искр, мерцавших в черных глазах, светлело смуглое лицо. Мне нравились лукавые ямочки на щеках брата и блеск его белоснежных зубов. В такие минуты я мог простить ему все, даже это унизительное «малыш», потому что чувствовал за его беспечным смехом что-то такое, что пока еще было выше моего понимания. Легко ли прикидываться весельчаком, если приходится скрывать что-то от мальчишки, глядящего на тебя с надеждой? Ему было не до смеха, он слышал причитания деревенских женщин и помнил, что от отца, воевавшего где-то на Белорусском фронте, уже долгое время нет никаких вестей. Да и смеялся-то Бечыр лишь когда мы оставались с ним наедине. Он избегал встреч с гыцци[48], потому что не мог прямо смотреть ей в глаза. Иногда он пытался развеселить ее своими шутками, а во мне постоянно жил какой-то неосознанный страх. И рассеивался он только от беззаботной улыбки и обнадеживающею взгляда моего старшего брата. Бывало, он поворачивался ко мне неожиданно и, нагнувшись надо мной, как Гулливер над лилипутом, спрашивал:

— Малыш, ты можешь ответить без заминки: сколько времени потребовалось Валерию Чкалову для перелета через Северный полюс в Америку?

Если я отвечал неправильно, Бечыр обводил рукой вокруг моей головы и нажимал пальцем мне на нос, словно точку ставил. Получался вопросительный знак. Если же его удовлетворял мой ответ, он почесывал мизинцем затылок и смеялся:

— Малыш, ты пригодился бы вторым пилотом Чкалову, когда он летел через полюс в Америку!

Бечыр умел успокоить и меня, и мать. Я привык к этому и не считался с болью, которую он нес в душе. Меня пугали плач и горе, которые приносил в деревню четырнадцатилетний почтальон Илас. От них спасали только улыбка Бечыра и ласковое бормотанье дедушки Кудзи, встречавшего нас по дороге в школу.

Война поселилась в нашей деревне, витала, как привидение, над обезлюдевшими проселками, и едва только я оставался один, мне повсюду мерещился отец. Война проникла и в глаза гыцци, пронизывающие меня каким-то странным, отчужденным холодом. Не слышалось ни взрывов, ни стрельбы, но война была везде. Так мне казалось в ту пору.

— Малыш, как ты думаешь, сколько было Робинзону Крузо, когда он попал на необитаемый остров? — спрашивал Бечыр, словно в мире ничего не происходит, словно все спокойно вокруг и прекрасно. Так или иначе, но я отвлекался, и жить становилось веселей.

Каждое утро мы проходили мимо двора дедушки Кудзи, и каждый раз на нас веяло миром, потому что мы видели старика, спокойно опиравшегося на свой коричневый посох. Я шел вслед за Бечыром и знал, что старик будет стоять до тех пор, пока мы не скроемся с глаз. Сао, привыкший нас провожать, орал в хлеву, но проводы буйвола были нам ни к чему: с неба давно уже не выпало ни капли дождя, и река Саукаба почти высохла. Я чувствовал, что и для Бечыра встреча с Кудзи была утешением, и, шагая за старшим братом, украдкой оглядывался назад, чтобы увидеть прощальный взмах старческой руки и услышать ласковое бормотание: