Лягушки - Владимир Орлов

Через три дня, как было себе обещано, Ковригин закончил работу. Точку поставил. Сначала одну. Потом вторую. Потом третью. Хотел поставить будто бы восклицательные знаки. Одобрением самого себя. Но вышло многоточие. И исправлять его Ковригин не стал.

Сидел, откинувшись на спинку стула, руки закинув за голову и сцепив их, закрыв глаза. Выдохся? Начнутся часы или даже дни самоедства? И понял: нет. Вовсе не выдохся. И энергетика восстановилась в нём. Ощутил желание писать и писать, испытывать то же удовольствие, какое испытывал в последние три дня. «Завтра же возобновлю продолжение „Записок Лобастова“! — постановил Ковригин.

Но „завтра“ не начал. А был отвлечён от дела сообщением Дувакина.

Вчера же открыл глаза и упёрся взглядом в цифру в конце текста: 121. 121 страница. Какая же это пьеса! Это неизвестно что! В пьесе должно быть семьдесят страниц. А то и меньше! И ведь когда студентиком сочинял историю Марины, сам понимал, что пишет нечто бесформенное, но остановиться не мог и на овладение правил ремесла времени не имел, не терпелось преподнести подарок прекрасной Натали. Преподнёс. Преподнёс и имел конфузию…

Сейчас же, и особенно после спектакля в Синежтуре, прежняя его драматургическая беспомощность (или — неловкость) нисколько Ковригина не смущала. Спектакль получился, а публикация пьесы в журнале могла стать актом просветительства. Ковригин не выдержал, сам позвонил Дувакину:

— Петя, надобность в пьесе не исчезла?

— Не исчезла.

— Она готова. Сам я приехать сегодня не смогу. Присылайте курьера с принтером и запасом бумаги.

— Завтра к обеду будет, — сказал Дувакин. — Обещают заморозки. Протопи печь. Курьер — существо нежное.

— Кто это ещё? — насторожился Ковригин.

— А тебе-то не всё равно? — принялся похихикивать Дувакин. И чувствовалось, что ехидна-издатель злорадствует по поводу свидания Ковригина с курьером нежных свойств. — Очень, говорит, надобно. А мне-то что? Надобно так надобно. Тем более зачем мне платить деньги наёмному курьеру, если отыскался волонтёр?

— Крохобор ты, Петенька! — возмутился Ковригин. — Это что же, я не только протопить печь должен, но и обед сготовить?

— Это уж какой ты есть хозяин!

— Век, Петенька, не забуду! И я тебя обрадую! Есть у текста пьесы особенность. В нём сто двадцать страниц!

Дувакин молчал. „Сейчас ты взвоешь! — думал Ковригин. — Сейчас ты начнёшь плакаться!“

— Замечательно! — сказал Дувакин. — Замечательно! Весь номер отдадим тебе. И пьесу, и „Записки Лобастова“ — уместим. Уместим!

— Ну, ладно, — сдался Ковригин. — Пойду спать. Устал…

Спать он, правда, сразу не пошёл. Уселся на крылечке кухни. Перекурил. Невесомые, как в венском лесу, опадали желтые листья…

Было уже темно, но проходивший мимо забора Ковригина человек увиделся ясно. Шел он в плащ-палатке с опущенным капюшоном, но в красной бейсболке, освещал себя и листья под ногами здоровенным фонарём.

После возвращения из Среднего Синежтура Кардиганов-Амазонкин в беседы с Ковригиным не вступал.

46

Утром Ковригин снова увидел Кардиганова-Амазонкина, плащ-палатку тот нынче оставил на вешалке, а прогуливался в синем тренировочном костюме с красными оповещательными словами на груди „Школа олимпийского резерва“ и белым на спине — „Бордовских“.

— Александр Андреевич, — поинтересовался Амазонкин, подойдя к калитке, — что это вы дрова-то носите? Эвон нынче какая жара!

— Печку протоплю, — хмуро сказал Ковригин. — Обещали заморозки. Профессор по телевизору обещал.

— Это какой профессор? — захихикал Амазонкин. — Это который в прогнозах торгует таблетками от поносов и запоров? А тем, у кого поносы или запоры, не всё ли равно, какая погода на дворе? Нашли кого слушать! Не будет заморозков. Опята вот-вот пойдут…

— Откуда вы знаете? — спросил Ковригин.

— От рыболова слышал.

— Какого рыболова?

— Того, который сидит у бывшей плотины на том берегу пруда под брезентовым шатром. Жаль только цаплю отогнал. А так знает обо всём. И обо всех…

— А с чего вы решили, — спросил Ковригин, — что он рыболов?

— А кто же он, если не рыболов?! — удивился Амазонкин тупости Ковригина. — Он же сидит с удочкой, даже отправлять нужду не ходит. И бутылка при нём. Вчера угостил. Тогда-то и сказал про опят. Я предложил сыграть в шахматы. Он отказался. Боялся упустить стерлядь.

— Понятно, — сказал Ковригин. — Пойду всё же протоплю печь.

— У вас будут гости… — предположил Амазонкин.

— Может быть, может быть… — пробормотал Ковригин, полагая, что на этом беседа с соседом, нынче вежливым и тихонравным, закончится.

Но Амазонкин будто вцепился в штакетины калитки с намерением вымолить у Ковригина нечто важное для себя.

— Александр Андреевич, — произнес Амазонкин искательно. — И она? Не исключено?..

— Не исключено, — важно сообщил Ковригин, — что и она…

И удалился с охапкой дров в дом. Выяснение того, был ли Кардиганов-Амазонкин в Среднем Синежтуре, а потом и в Журино, и если именно он и был там, то как он там оказался и что делал, Ковригин решил отложить. До поры, до времени. Или вызнать об интересующем его без допросов Амазонкина. А вдруг он и сам обо всём проболтается.

Итак, Амазонкин ожидал Её. Но если именно по Её поручению (просьбе) Амазонкин пробирался в Синежтур, он должен был встретиться с Ней с донесением или рапортом. Но, возможно, поводом для его путешествий был иной посыл? И при чём тут „Школа олимпийского резерва“ и какой-то (или какая-то) Бордовских?..

— Александр Андреевич! — услышал он крик Амазонкина. — Александр Андреевич! Она прибыла! Какая женщина! Но с ней водитель!

Амазонкин снова стоял у калитки восторженный, но, похоже, и расстроенный. „Не сама ли госпожа Быстрякова вызвалась нас посетить? — пришло в голову Ковригину. Но сведение о водителе и его расстроило. Обеденные хлопоты на кухне усложнялись. "Ещё и водителя кормить!"

Амазонкин дышал тяжело, но он ведь на самом деле обогнал автомобиль. Или какое иное транспортное средство. Скажем, мини-дирижабль. Отчего бы госпоже Быстряковой и не позволить себе экзотическую прогулку?

Но нет, на улицу Ковригина въехал "ауди-универсал". И курьером вышла из него Натали Свиридова. Водитель, названный Колей, доставил к домику Ковригина коробку с принтером. Свиридова, в бело-серебристом плаще, красных сапожках, красном же шёлковом шарфе (русые с медью волосы спадали на плечи), была хороша, и казалось, что унылая пора сумела золотом берёзовых листьев именно для её ног выстелить солнечные тропинки ("Фу ты, красивости какие!" — подумал Ковригин). Но он любовался Свиридовой. И был рад ей. Хотя отчасти и растерялся.

— Время обеденное, — сказал Ковригин. — Надо накормить вас.

— Не вздумай хлопотать, — сказала Свиридова. — Мы сытые и не от мира сего. Коля вот яблоками может удовольствоваться и домой их набрать. А я обойдусь без хлеба насущного. У меня талия. И что ты стоишь болван болваном. Иди, чмокни в щёку.

Ковригин подошёл к Свиридовой, чмокнул, но не в щёку, её губы прижались к его губам, их языки нашли друг друга, и приветствие знакомых людей могло продолжиться с метаморфозами. Но Свиридова, будто вспомнив о чём-то или ощутив мечтательный интерес Амазонкина, отстранила от себя Ковригина, чуть ли не оттолкнула его от себя, сказала:

— Ну, здравствуй, Саша! Чмокнул и чмокнул. У меня к тебе дело. Забирай принтер — и к компьютеру. Времени у нас мало.

— Я могу идти? — спросил Амазонкин. Ладони его были всё ещё приклеены к штакетинам калитки.

— Идите! — приказала Свиридова.

— А почему не она… — робко начал Амазонкин.

— На это были причины, — холодно сказала Свиридова.

"Неужели она, — удивился Ковригин, — знает о Лоренце Козимовне Шинэль…"

"Напросилась, — вспомнились Ковригину слова Дувакина. — Сама напросилась".

— Сашенька, я и впрямь спешу. И машина не моя, а Театрального общества. Она ко мне прикреплена, но держать долго я её не могу.

— Ну да, ты же государственный человек…

— Я так забронзовела и постарела?

— Потом отвечу, — сказал Ковригин и отправился к компьютеру.

— Один экземпляр пьесы испеки для меня!

— С чего бы вдруг? — спросил Ковригин.

— Бумаги я привезла много, и я помню машинописный экземпляр сочинения, там над названием "Веселие царицы Московской" ручкой было выведено: "Посвящаю Н. С."

— И что? — спросил Ковригин.

— Потом ты эти слова зачеркнул и вывел: "Посвящается моему давнему приятелю Ю. Б." И будто бы передал ему право распоряжаться сочинением.

— Было такое, — кивнул Ковригин. — По пьяни и из сострадания к нищему Блинову. Ты хочешь, чтобы я восстановил посвящение тебе?