Камбрийская сноровка - Владимир Коваленко

   — В Сенате у тебя было много слов.

   Кивнула. Но губы не разжала. При этом — ни улыбки, ни дернувшегося уха, ни прижатых ушей. Ничего. Только уперлась руками в стол… Набегалась, и теперь ей тяжело стоять — несмотря на хитрую обувь.

   — А для матери ни одного не находится?

   Развела руками.

   — Не всякие подойдут. Не дочери мать учить, не за помощь родню упрекать. А получилось неправильно. Так, как быть не должно.

   — А отчего оно так получилось, неправильно?

   Вновь разведенные руки. Молчание. Напротив — живой знак вопроса. Глэдис скосила глаза на окно — занавески задернуты. Хорошо. Можно встать, подойти — и, как некогда Дэффид, споро ухватить не ожидающую такого оборота сиду за длинное ухо! Крутануть — так, чтобы вышел свободный ход, чтобы голова наклонилась — к самой скатерти!

   — Уай!

   Ничего, что у этой по лицу ничего не прочла. Сида умная. Поймет. А не поймет — так и так семье пропадать.

   — А оттого, что ты о семье не подумала. О Тулле, об Эйлет, о Гвен, Эйре, Сиан. О матери–вдове, о зятьях, о племянниках или племянницах, что у сестер в животах зреют.

   В ответ — голос. Тихий, ровный. Угрожающий!

   — Отпусти. Немедленно.

   Глэдис заломила ухо покруче, и прихватила второй рукой для верности.

   — Я мать, кому еще дочерей тягать за уши? Одну по щекам отхлестать пришлось, а тебе, младшенькой, наказание самое то. Или не поделом? Ты даже о собственном сыне не подумала… кукушка и кукушонок разом!

   Безмолвие. Ни попытки разорвать захват, ни песни, ни удара клинком. Только дыхание — быстрое, глубокое. Надрывное.

   — Ну? Виновата? Я понимаю, ты должна была думать о своей республике и о Камбрии, а то и обо всем христианском мире. Не понравилась наша помощь — отвергла и ладно, дело твое. Но как ты, змея подколодная, посмела забыть, благодаря кому дышишь? Не Дэффид, валялась бы дохлятиной в королевском застенке. Не так?

   Ответа не было. Никакого! А слов уже не осталось. Разве повторить главное:

   — Зачем род отца позоришь? Зачем наследство расшвыриваешь? Кейр плох? Так другого в семье найди… Сама возьмись, но не набрасывай отцовский плащ на чужого человека!

   Потребовать:

   — Отвечай!

   Слов — не дождалась. А был — тихий всхлип. Была рука, отчего–то отпустившая треугольное ухо, ставшее ярко–пурпурным, будто на него полтысячи красильных ракушек перевели. Поднятое вверх лицо сиды — мокрое от слез. Неудержимое желание эти слезы смахнуть… прижать, повыть вместе над неправильным.

   Глэдис удержалась. Даже в голосе удалось удержать строгость.

   — Ты поняла?

   Кивок. Кажется, еще и онемела…

   — Ты запомнила?

   Снова наклон головы. Упрямый. Злой, несмотря на залитые слезами глаза.

   — Я, — Немайн слова словно выдавливает, — буду… помнить.

   С каждым словом выпрямляется спина. Уши прижаты, клыки оскалены. Но Глэдис чувствует — перед ней не «дракон». Дочь. Не съест. Но это не только дочь.

   — Запомни и ты. Еще раз, не спросив меня, полезешь в дела республики — построю–таки в Кер–Сиди монастырь. На тебя одну.

   За ухо уже не ухватишь. Поздно. Остается напомнить:

   — Иные бывшие короли из монастырей возвращаются — правящим детям помогать.

   — Ты — не королева. И не императрица. Ты только мать императрицы, — Немайн скривилась, словно уксус попробовала, — так дай себе труд советоваться со мной, прежде чем предпринимать какие–либо шаги. Чтобы не погубить ни людей, за которых отвечаю я, ни достояние рода, к которому и моя должность относится. Ни честь моего отца, которая и от моей чести зависит.

   Искушение прижать, приголубить — велико. Глэдис шагнула назад. Еще раз. И еще. Спросила:

   — Считаешь, ты хороша настолько, что старухе матери, управляющейся с заезжим домом пятины, тебе и помочь нечем?

   Сида снова уперлась в стол кулаками. На лице — мокрые дорожки.

   — Втемную — да.

   Вот тут Глэдис улыбнулась.

   — Честная, — сказала. — Умная. А вот насколько умелая? Докажи. Верни место принцепса в семью — и я приму твои условия. Можешь мне даже пощечину дать… для памяти!

   И дочь–гордячка сама склонила спину! Низехонько, в пояс. Согласна! Выпрямилась. А потом с истошным:

   — Мама, прости!

   Метнулась обниматься.

   И были слезы, горькие, соленые и сладкие разом, и мягкое пламя волос под рукой. Правда, наполовину дитя. Куда ей без матери! Что до второй половины… Императрица, богиня — какая разница? Главное, внутри — любящий ребенок. Значит, можно помириться и уговориться, что бы ни стряслось.

   До утра Глэдис спала крепко, сны снились истинно майские — молодость, живой Дэффид, залитый солнцем юный мир.

   Утро поприветствовало хмурыми лицами дочерей.

   — Немайн исчезла, — сообщила Эйлет.

   — И Анастасия.

   — И Луковка.

   — И кроватка маленького — пуста…

   Вот и все. Думала, поняла сиду?

   Все думали!

   И что теперь?

2

   Новость об исчезновении сиды в стенах «Головы» удержалась недолго. Город есть город — слух, что вернулся из противоположного предместья, не похож ни на правду, ни на первые пересказы. Да и дома… Ни рассказать, ни объяснить. Как — если и слов–то почти не было?

   — Мам, ты что, Майни выгнала? Совсем?

   — Так ей и надо!

   — Ой, она же и Эйру заберет… Как ученицу!

   — А кто нам страшные истории рассказывать будет?

   Три дочери хотя бы спрашивают, хотя и для них ответов нет. Эйлет стоит чуть в стороне, слушает — молча. Словно старше. Не возрастом, а опытом и страданиями. Вровень с матерью, и от этого — никуда не деться. Скоро и Эйра будет такая же. Если сида ушла насовсем, править республикой и городом на холме — ей. Хозяйство больше заезжего дома, беспокойней королевства. Девочка достаточно учена и сурова, чтобы не выпустить Кер–Сиди из сильных рук.