Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

посёлка. А вон и огни самого лагеря, наши бараки, кажущиеся сейчас такими уютными, тёплыми, желанными.

И голова моя уже сама собой планирует завтрашний день. Планирует: если всё обойдётся, если пронесёт, то надо будет установить себе порядок и решить с нарядчиком: выезжать утрами с конбазы не в восемь часов, а в семь или даже в половине седьмого, чтобы успевать обернуться засветло.

Я, глядя на Ольгу, скукоженно сидящую на заднем возу, настраиваю себя на то, что сурового наказания нам не будет, всё уладится, обойдётся.

По глупой своей молодости я ещё не знал, что надо в жизни настраиваться на худшее, а никак не наоборот, тогда и синяки на душе будут не такими саднящими. Позднее моей бедной голове удастся познать с Божьей помощью и другие мудрости: не захватывай в себя больше того, что можешь переварить, это одинаково применимо и когда насыщаешь себя хлебом-картошкой, и когда насыщаешь себя женскими ласками, и когда заглатываешь разные виды плодов чьёго-то интеллекта.

А вот и особнячок лесной конторы.

Из темноты тамбура появляется сторож. То есть, в темноте не видно, сторож это или кто, говорит он с некоторым испугом в голосе:

– Эк, молодёжь, вы думаете что? Надзиратели уже дважды приходили, о вас справлялись. Ищут. Бегите шустряком в зону, иначе побег вам зачислят. С собакой начнут рыскать. Эк, беду на себя навлекли. Дуйте!

Силуэт человека тускло проступает на крыльце в чёрном дверном проёме. Я почему-то злюсь на мужика, ишь, указывает! Дуйте! Но нам же ещё на конную базу лошадей распрягать, ему бы взять на себя труд да помочь сбрасывать с саней брёвна, нет, не поможет, не догадается.

Высокие дощатые ворота конбазы оказались запертыми изнутри. После долгого торкания, пинания, стучания, слышен голос охранника:

– Кто там? Чего надо-то?

– Мы это. Мы, то есть… возчики. Лошадей поставить надо.

– Какие возчики? Каких лошадей? – пытает охранник через ворота глухим голосом.

– Дрова из леса мы возим. Вот приехали, вернулись.

– А-а, ну-ну…. Так бы и говорили. Болтаетесь, – пожилой охранник, отворив ворота, подозрительно приглядывается к лошадям. – Вон как ухайдакали. Еле дышат. Молокососам доверяют лошадей.

Медлительный охранник стоит на въезде, раздумывая, то ли впускать нас во внутрь двора, то ли ещё погодить. В глубине конбазы осветилась раскрывшаяся дверь шорницкой. Дядя Рудольф вышел.

Припадая на деревяшку, он доковылял до нас. Оценив ситуацию, он обращается к охраннику:

– Лошадей я распрягу сам. Впускай. Пусть бегут. Сам я и кормом распоряжусь. Всё сделаю сам. Сам… Пусть бегут, не держи.

И уж, подталкивая меня и Ольгу, дядя Рудольф продолжил:

– По зонам скорее разбегайтесь. Может, обойдётся. Ох, как не хорошо-то получилось.

Я, оглушённый этим обстоятельством, не очень воспринимаю, отчего тут все всполошились. Ну, не уложились мы в отведённое на рейс время, ну дак что?

Главная дверь КПП заперта, за решёткой в окошечке не прогляды-вается свет. Я стучу. Внутри громыхнул засов.

Стоит надзиратель Курицын на пороге, откровенно зевает, вглядывается с высоты своего роста в меня, как бы определяя, что-то я значу в этом мире или ничего уж не значу.

– Э-э, сам явился. С повинной. Нагулялся и явился. Отбой когда уже был? А ты вотан. Ладно, давай, заходи, раз явился, – говорил он беззлобно, в полном равнодушии, и, завернув голову назад, прокричал: – Эй, Максимов! Гляди-ка на него, вот он, сам явился! Бери его.

– Кого? – заинтересовался невидимый Максимов.

– Да вот его, – сказал Курицын и с этими словами я был втолкнут в смежную комнату, где топилась буржуйка, а на топчанах в слабом освещении лежали два человека, один из них, должно быть, был тот самый Максимов.

Он скинул ноги на пол, подбросил берёзовые поленья в бокастую буржуйку и начал задавать вопросы, на меня, однако, не глядя. Воззрившись на печное пламя, спрашивал, кто у меня дома, чем занимается мать, где отец, учился или работал я до ареста, переписываюсь ли с роднёй. И лишь после этого уже начал спрашивать, где я был, отчего так поздно явился. Я отвечал, сильно заикаясь, это у меня болезнь – при потрясении заикаться, иное слово тянется так, что выходит из моего горла одним мычанием. Максимову глядеть на меня такого, должно, неприятно, он и не глядел, а внимание всё своё держал на пламени в раскрытой печке.

– Как считаешь, если твоя мать будет ждать тебя ещё лет этак шесть-семь? – поинтересовался он.

Тут я и вовсе замычал горлом, будто по-тувински запел, пробуя произнести протестующее слово. Слёзы из меня хлынули фонтаном. Максимов на этом окончил разговор, лицо его тронула брезгливая гримаса, он сказал, махнув вяло левой рукой:

– Ладно. Ступай. Мужик, мне ещё, понимаешь…

Не знаю, кто был этот Максимов с белыми свинячьими ресницами, какая у него функция, но я благодарен ему на всю жизнь. Побег мне не приписали! Спустили на тормозах мою вину.

Однако пропуска на свободный выход из зоны я был лишён окончательно и бесповоротно.

Стал ходить на работы с командой под конвоем – разгружать на станции вагоны. Разгружал я и глядел на улицы города, он рядом, этот старый город с резными ставнями и дамочками в беличьих шубках, тоска одолевала душу, – дамочки глядели на нас испуганно, проходя мимо, убыстряли свои шажки, придерживая голубые шапочки. Интеллигентки, должно, паскудные.

И разгружал я эти вагоны до февраля, до того самого дня, когда поступило экстренное указание: срочно набрать и сколотить из нашего лагеря батальон бойцов для действующего фронта, застопорившегося где-то под румынской границей. Фронт остро нуждался в живой свежей силе. Мы, значит, ещё живые, ещё свежие.

Было мне тогда 17 лет. По документам. А фактически… В начале войны чуть ли не все пацаны на нашей улице Кропоткина, мои ровесники, приписали себе по году, по два, чтобы быть принятыми на военный завод, и я, конечно, тоже приписал.

Тот же майор, приезжавший год назад и ставший ещё более сутулым, на этот раз отбирал новобранцев менее требовательно к физическим данным, однако, всматриваясь в меня с явным неудовольствием – больно какой-то недорослый, шея совсем жидкая, как у птенца – долго гмыкал, крутил носом, прежде чем кивнуть сухим указательным изуродованным пальцем и произнести: «Пойдёт».

Часть II

МАМА, Я СЛУЖУ В БАТАЛЬОНЕ НКВД

Остаток февраля и март 1944-го прошли в учениях. Условия, приближённые к фронтовым. В степи – под Омском. Стрелять я умел –