Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

– Как же это ты на Гороховую так смело отправился? – спрашивал я брата. – Ведь тебя снова могли за это арестовать, сколько было примеров.

– А это уж Буткевич через кого-то твоей Оле помог… Два раза просили по телефону следовательские бумаги разыскать, да если бы я сам не пришел, все равно у этих негодяев затерялись бы. Мы с твоей женой успели и в деревню съездить, – торопился все хорошее скорей сказать брат, – даже часть леса мне и ей удалось запродать, конечно, получили пустяки, но на первое время хватит, не беспокойся, а там видно будет.

Трамвай, куда мы добрались, был переполнен. Мы с трудом взобрались на площадку. Нас теснили и толкали неимоверно. Стоял мороз, а я был без пальто, но ни об одной поездке я не вспоминал с таким удовольствием, как об этой.

Было совсем темно, когда мы добрались до дома тети, где остановилась моя жена. Парадные подъезды были в то время в большинстве домов заперты. Мы поднялись в потемках по черной лестнице и ввалились со своим узлом в неосвещенную кухню. К нам сейчас же выбежала радостно взволнованная тетя.

– А где же Оля? – спросил я, целуя ее.

– Вот-то будет жалеть, – отвечала она, – что в такую минуту ее нет дома, только недавно и ушла в Знаменскую церковь помолиться, чтобы тебя скорее выпустили. – В это время раздался звонок. Я уже знал, кто звонит, и бросился к двери.

– Мой Толя, – послышался в темноте дорогой, милый голос жены. Мы обнялись и заплакали…

Это было вечером 27 ноября 1918 года, в день празднования явления образа Знамения Пресвятой Богородицы. Эта икона Божией Матери издавна чтилась в нашем Мордвиновском роде. Почти три века назад, в такое же смутное время междуцарствия, она спасла в наших Новгородских лесах двух из Мордвиновых от неминуемой гибели от разбойников. Было еще не поздно. Мы всей семьей отправились в Знаменскую церковь и отслужили молебен.

XVI

Следующие тюрьмы, в которых мне, по воле судьбы, пришлось вскоре очутиться, но уже не одному, а с женой и дочерью, связываются с воспоминаниями о нашем первом, неудавшемся через Финляндию бегстве за границу.

Жизнь в советской России становилась для нас настолько невыносимой и опасной, что только смертельная болезнь матери жены да новый арест брата заставляли нас оставаться в Петербурге, на положении гонимых зверей. В этот город нам удалось благополучно скрыться из нашей деревни от угрожавшего на другой день ареста всей нашей семьи. Сначала бежала из деревни наша девочка дочь, затем мы. Брат в то время заболел самой тяжелой формой оспы, и скрыться в городе ему не удалось. Но он уже начинал понемногу поправляться, и мы его оставили в другом нашем имении в доме для рабочих на попечении железнодорожного фельдшера. Как и сам брат, мы были убеждены, что человека с такою заразной болезнью оставят в покое и, конечно, не засадят в тюрьму. Но всей хитрости, злобы и коварства большевиков, хотя их и успели испытать на себе порядочно, мы все же не знали в полной мере.

Местные чекисты, появившиеся в моем имении благодаря постройке новой железной дороги, прикрываясь даже сочувствием к больному, терпеливо ждали того времени, когда брат мог в первый раз с трудом подняться с кровати, и в тот же день его арестовали. Тюрьмою ему, еще тяжко больному, в холодную осень был долгое время скотский вагон, стоявший на одной из соседних станций, и только благодаря заботам преданного нашего лесника мой брат не погиб там от голода и неописуемых лишений.

Незадолго до этого тяжко заболела и мать моей жены. Ей было уже более 80 лет, она едва двигалась и не покидала постели, но для наших большевиков она казалась чрезвычайно опасной. Ее было приказано арестовать и отдельно от нас отправить на заточение в монастырскую тюрьму.

Из всех чекистов, с которыми я имел несчастие познакомиться, наши деревенские были самые злобные и тупые. Я не могу их вспоминать без гадливого отвращения. Они вызывали презрение и у большинства местных крестьян, из среды которых были набраны. Почти все они и их семьи были нам очень многим обязаны. Моя жена и ее мать всегда относились к ним заботливо, щедро откликались на их нужды и не гнушались лично перевязывать их самые отвратительные язвы. Отца одного из чекистов им удалось спасти от смертельной болезни. В те дни все было ими забыто, и они преследовали нас с настойчивостью и коварством, порою меня поражавшими. Всего можно было ожидать от посторонних, наезжих, но не от этих – своих.

С громадными стараниями, доходившими до геройства ввиду бездорожья и преследований, жене удалось вывезти уже не двигавшуюся мать из деревни в Петроград, где бедная старушка и скончалась, испытав и там весь ужас большевистского глумления и бессердечия. Ее, уже умирающую, почти в агонии, в 3 часа ночи внезапно вывезли из частной лечебницы, не говоря куда. Только через два или три дня моей жене, бросившейся во все стороны, удалось ее разыскать в морозном коридоре Обуховской больницы, брошенной на солому среди таких же умирающих, и привезти за несколько часов до кончины на квартиру тети.

Брата моего к тому времени после долгих недель варварского заключения перевезли из его деревенской тюрьмы на колесах в столичную тюрьму на Шпалерную, а после нее заперли в Чесменский лагерь «до конца гражданской войны», как гласило распоряжение из Гороховой. Это тюремное учреждение не только должно было обезопасить большевиков от особенно враждебно настроенных к ним соотечественников, но преследовало и высокие воспитательные цели: «Не мстим, а исправляем» – было написано на плакатах Чесменского лагеря. Единственно хорошим исключением этого учреждения от остальных советских тюрем было то, что там раз в неделю, по субботам, разрешались свидания. Добиться этого свидания все же было нелегко. Необходимо было приходить заранее и долго ждать на морозе, без теплого одеяния, пока наконец начинали впускать посетителей в лагерь. Во время одного из таких стояний у тюремных ворот моя девочка дочь простудилась и слегла. Жена моя также была очень больна, и они обе, как и большинство обывателей, лежали в морозной комнате. Питаться приходилось только советским супом – тепловатой серой водицей из коммунальной столовой, – хлеба мы не получали. Прислуги у нас уже давно не было никакой. Лекарств необходимых ни в одной из аптек достать было нельзя. Я вспоминаю, что никогда чувство беспомощности не было у меня таким тяжелым, как именно в эти дни болезни моих самых дорогих людей.

Особенно мне было тогда жаль брата. Он сидел в тюрьме, не оправившийся еще от своей оспы, и совершенно не знал, что его любимая дочь Ирина, прелестная девочка, крестница императрицы-матери, скончалась в больнице от голодного истощения. Жена брата также его недавно покинула и ожидала развода, чтобы выйти замуж за другого. Мы были с братом очень дружны с самого детства, хотя тот, кто нас видел вместе, никогда бы этого не подумал. Мы всегда стеснялись в этом отношении не только других, но и самих себя.