Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

— Что-то вы вроде отощали, станичники, смотрите на меня, как голодные волки. Неужели так бедно у вас, что не дает вам покоя большевистская награда? Ну что ж, заработайте на моей голове. Рубите ее и везите в мешке с повинной.

Обвел злобно сверкающим взглядом собравшихся. Молодые отвели глаза, а старики засуетились, поспешили накормить ужином, подать лучших перекладных, но и в этой торопливой услужливости сказывалось лишь желание поскорее избавиться от опасного теперь гостя, сквозил страх за свое благополучие.

Дальше тройка помчалась по берегу Урала к живописному Губерлинскому ущелью, по бывшей царской дороге, вдоль причудливо заиндевелого пойменного леса, где проезжал по пути в Японию, будучи еще наследником императорского престола, Николай Второй. Вся губерния сотрясалась тогда от грома салютов, от грохота копыт, от казачьих песен и лихого свиста. Смотры. Молебны. Подарки. Ордена. Балы. Какая веселая, какая полная жизнь шла в Оренбурге, пока тысячи каторжников и рабочих день и ночь дробили кувалдами камни по дну Губерлинского ущелья, чтобы проложить дорогу царскому поезду. Потом пышные проводы. Толпы народа в степных станицах, а здесь по сопкам, поросшим жесткой травой, скалящим черно-серые каменные зубы по обе стороны ущелья, гарцевали на всем пути до поселка Хабарного и дальше до города Орска лучшие джигиты казачьего войска.

«Ах, Россия-матушка, протянувшая руку Сибири через Уральский пояс, через хлебные, рыбные, богатые стадами и табунами оренбургские степи, прими поклон от сынов древнего Яика», — так начиналась одна из статей Дутова в «Оренбургском казачьем вестнике»… Все позади. Не приняла атамана Россия. И впереди одна зыбкая мгла.

«Как было не поклониться нам матери-России, которая породила двенадцать казачьих войск, каждое на своей привольной земле? Неужели смирится, сойдет на нет такая силища?»

В поселке Хабарном, в семнадцати километрах от Орска, вокруг которого уже стояли рабочие пикеты, Дутова ждало самое постыдное унижение: казаки на круге решили арестовать его, и он с ходу попал в недружелюбно настроенную толпу.

Насквозь прохваченный ознобом, стоял он в кошеве, вытянувшись во весь небогатый рост, будто не замечая казаков, державших под уздцы его лошадей, смотрел поверх толпы на добротные дома, на заснеженные голые предгорья у входа в Губерлинское ущелье, потом обернулся к Уралу, спавшему рядом в заваленных сугробами лесах, низко поклонился ему и сказал:

— Ну что ж! Арестовывайте!

Но казаки и здесь отступили, смущенные его необычным поведением, а один несмело промолвил:

— Мы не думали, что вы такой…

— Я всегда такой. Не моя вина в том, что дрогнуло перед вшивой ордой казачье войско.

Выехав из Хабарного только с самыми верными офицерами и ординарцем, он снова вспомнил сияющий осенний день в Оренбурге, когда ему торжественно вручали атаманскую булаву. Как хорошо все начиналось, суля славу спасителю России, делая доступными для него любые радости жизни! А Рогнеда? Ее огненные глаза, голос, мощный и нежный: «О, если бы никогда я вновь не просыпалась…»

Да, после такого падения, после такого страшного разочарования хотелось только одного: уснуть и не проснуться.

Дутов потрогал револьвер в нахолодавшей кобуре и гневно отдернул руку: «Не бывать тому! Мы еще вернемся. Мы заставим это хамье дорогой ценой расплатиться за все. Не будет России царской; но не быть ей и большевистской!»

Утром 18 января в Оренбург входили отряды бузулукской Красной гвардии…

Дедушка Арефий, без шапки, в развевавшейся на ветру рубахе, не чуя холода, бежал навстречу красногвардейцам. Слезы застилали ему глаза, и он спотыкался, падал и снова бежал, шаркая разбитыми пимами.

— Голубчики!.. Родимые!.. — смеясь, и плача, и не замечая своей слабости, твердил он, когда крепкие руки обхватили его ребрастые бока и тощие плечи. — Дожили… Дождались!..

Со всех сторон сбегались в рассветных сумерках к отряду женщины, старики, дети. Пашка и Гераська, при захвате вокзала исполнявшие обязанности разведчиков, вели себя как все их ровесники-мальчишки: врезались в самую гущу идущих с песнями бойцов, хватались за приклады винтовок, жевали скудные, но от души преподнесенные гостинцы.

Смело мы в бой пойдемза власть Советов… —

недружно, но громко пели красногвардейцы.

Тетка Палага, держась за рукав Кости, шла рядом, смотрела на него и все не могла поверить, что этот вытянувшийся парень в полушубке с чужого плеча, с распухшим лицом, покрытым кровоподтеками, — ее «старшенькой».

— Как они тебя, Костенька!.. Ну ин жив остался!

Маленькая Антонида в полушалке и платке, туго стянутом узлом на спине, тоже семенила возле брата. Отстав от бойцов, идущих вольным строем по ухабистой дороге, Костя завернул с матерью к родным землянкам, а отряд вошел в распахнутые ворота завода, где собрались рабочие. Митинг возник почти стихийно.

— Мы ждали дня победы, как праздника. Но праздник этот не пришел к нам милостью божьей. Мы его завоевали. Кровью своих братьев. Напряжением всех сил рабочего класса и беднейшего крестьянства, — сказал неузнаваемо худой и обветренный Александр Коростелев, окидывая собравшихся мягко светившимся взглядом. — Земной поклон вам, товарищи, за железную стойкость в борьбе. Жаль только, что успел удрать Дутов, улизнул от справедливого суда народного.

— Дутова мы упустили, точно, но сейчас без войска он не страшный, — ответил на упрек Александра Андриан Левашов. — Пускай бежит, все равно никуда не денется. Покуда возле него стража стояла с пулеметами, зачем нам было своих людей на расстрел подсовывать? Мы казачишек знаем с их кулацкой душонкой: силен был Дутов — льнули к нему, проиграл — мигом отвалятся. Теперь они атамана сами нам выдадут… А чтобы не ожила опять эта контра, надо нам трудиться не покладая рук, но оставаться при оружии.

После митинга приступили к выдаче хлеба. Многие жители Нахаловки, принимая мерзлые караваи от красногвардейцев, крестились, но никто не одергивал их за это: каждый выражал свои чувства по-своему. Федор Туранин тоже нес домой хлеб и чуть было не прошел мимо Кости. Только радостно оживленное лицо жены подсказало Федору, кто перед ним. Передав ей хлеб, Федор обнял сына, но по тому, как тот дрогнул, понял: нагайками обработан. Однако кузнец даже усмехнулся, отвечая на вымученную улыбку изо всех сил бодрившегося Кости.

— Спасибо, сынок! Молодец!

Выбрался из землянки и Митя, вскинул большие руки на плечи Кости, которого узнал по голосу, и ахнул, увидев, как его отделали.

— Это ничего, — заверил Костя, — на спине хуже — тронуть нельзя, а все будто сговорились, тискают, аж до слез!

— Значит, и ты сподобился! — Дедушка Арефий, успевший малость приодеться, сочувственно покачал головой: — Пороть казачишки мастера. Ладно, что руки-ноги не повыдергивали, злодеи, а спина до свадьбы заживет. Теперь и наш Митек пойдет на поправ. Слава богу: все живы, и я, старый хрен, при такой голодухе выдюжил. Однако ж, как это ты, Костя, сумел вырваться из ихних лап? Знать, не все в ус да в рыло, ино и мимо.

— Помогли… Среди казаков есть и добрые люди. Но хорошо, что наши сразу пошли навстречу — в наступление — подобрали меня. Сам до Сырта не добрался бы — закоченел бы на дороге.

— Заходи к нам, кипяточком погреешься! Товарищев зови. Хоть не красна изба углами… не похвалимся и пирогами, конечно. Забыли уж думать о пирогах-то! Однако все-таки под крышей.

— Спасибо, дедушка, нас на постое в городе разместят… Мы на казарменном положении остаемся.

— Неужто ишо пойдете воевать?

Подошел Харитон, неся булку хлеба, узнав Костю, просиял:

— Здорово, дружище! Эк тебя угораздило… Будто на кулачки выходил! Хотя оно так и есть — драка шла смертная. Немного дней проскочило с нашей встречи в Бузулуке, а дел произошло — в год не уложишь.

Дедушка Арефий принял булку от внука, передал Наследихе, снова выбежавшей из землянки.

— Чего вы тут толчетесь на таком ветру? Айда домой! Самый злой мороз на рассвете. — Евдокия Арефьевна подняла хлеб на ладонях, засмеялась по-девичьи молодо: — Ну вот и с праздником! Дождалися!

После того как были расставлены караулы, а бойцы размещены на квартирах, командиры отрядов и местные руководители собрались в облюбованном для штаба пятиэтажном доме возле гостиного двора.

Цвиллинг с удовольствием расхаживал по просторной комнате богатого, теплого дома. Впервые за много дней он скинул полушубок, шапку, осточертевшие ремни военной «сбруи» и, освобожденно вертя тонкой шеей в белом подворотничке (когда только успел сменить!), усталый, но счастливый, возбужденно говорил:

— Задачи мирного строительства будут, пожалуй, не легче вооруженной борьбы с контрреволюцией. Все разрушено. Финансов нет. Кадров тоже не имеем.