10 гениев живописи - Оксана Балазанова

Он ценил и некоторых французских графиков: Гаварни, Монье и Домье, но считал их излишне язвительными и сатиричными, в то время как у англичан он находил «благородное серьезное настроение».

По мере изучения этого направления Ван Гог пришел к печальному выводу, что настоящие мастера народного жанра сходят со сцены, а смены не видно. Милле и Домье уже нет на свете, Израэльс стар. Ван Гог жалел, что десять лет назад, когда он был в Лондоне, он занимался теологическим бредом вместо искусства. А теперь даже любимый журнал «Графика» печатал серию «Типы женской красоты» вместо народных картинок. Винсент понял, что на смену нравственному величию приходит величие материальное. «Сейчас имеет место то, что Золя именует "триумфом посредственности"».

В принципе, он был прав – кризис критического реализма наступил повсеместно. В 80-х годах начало видоизменяться и русское передвижничество Перова и Репина. Жаль, кстати, что Винсент никогда не слышал о русских передвижниках. Скорее всего, ему бы понравились Ярошенко, Маковский, Суриков, Крамской. Ван Гог хотел если не народ приблизить к искусству, то искусство приблизить к народу. Именно поэтому его внимание привлекала дешевизна литографии. Когда он печатал в типографии свой рисунок «Старик из богадельни», какой-то типографский рабочий попросил у Винсента один оттиск. Это событие вдохнуло новые силы в Ван Гога. У него тут же возникла идея организовать группу художников для выпуска большого тиража литографских серий о простых людях и для простых людей. Он готов был тут же начать рисовать первые тридцать листов серии, хотя в приступе вечной скромности сказал, что предпочел бы, чтобы это сделали более талантливые художники, чем он. Ван Гогу уже представлялась утопическая картинка «с целой ордой бедняков, которым моя мастерская могла бы служить надежным пристанищем, где они всегда могли бы обогреться, поесть, выпить и заработать немного денег». К этому стремилось его сердце, но разумом он, конечно, осознавал нереальность этого проекта и с горечью понимал, что художник, стремящийся работать для народа, «нечто вроде часового на забытом посту». Но его утешала мысль, что всякий человек что-то весит на чаше весов.

Идея издания литографической серии, для осуществления которой требовались не только исполнители, но и финансы, конечно не получила продолжения. Но Винсента это не охладило, он был по-своему счастлив, потому что «находил в своей работе нечто такое, чему мог посвятить душу и сердце».

Все последнее время он работал самостоятельно, поскольку после Мауве на роль его учителя больше никто не претендовал.

Почти все время в Гааге он посвящал фигурным композициям. Пейзажи были забыты. В голове Ван Гога теснилось множество идей. Летом 1883 года он решил, что пришло время заняться живописью маслом. Темой первой большой картины он выбрал «Рабочих на торфяных разработках в дюнах». А в перспективе собирался сделать такие же полотна, изображающие тряпичников на свалке, дровосеков в лесу, процессию деревенских похорон. Причем среди фигур в этой процессии ему хотелось написать своих родителей, идущих рука об руку по осенней буковой роще.

Ему хотелось съездить на зарисовки в Боринаж, он даже написал Раппарду письмо с приглашением поехать вместе с ним, но все деньги до последнего гроша уходили на семью. Чтобы хватало на масляные краски и холсты, Винсент экономил на собственном желудке. И в результате его железное здоровье начало сдавать. Это испугало художника. Ему пришло в голову, что если он заболеет, то не сможет больше писать. У Тео, который пока на здоровье не жаловался, были свои трудности – ведь на его деньги жили шесть человек.

Возможно, Ван Гог, даже отрезвев от семейной жизни, еще долго тянул бы лямку, если бы не осознал, что это грозит главному делу его жизни – его работе. «Ах, если бы я был один. Да, но я должен заботиться об этих беднягах».

К счастью для искусства, Христина сама подтолкнула Винсента к разрыву – ей окончательно надоела бедная жизнь, и мать советовала устроиться в бордель. Она давно подзуживала дочь, утверждая, что Ван Гог рано или поздно ее бросит, да и подобрал лишь для того, чтобы она ему бесплатно позировала.

И как раз в эти дни в одном из писем Тео проскользнула фраза: «Я не могу подать тебе больших надежд на будущее». Винсент встревожился, не зная, как понять эти слова – то ли у Теодора денежные трудности, то ли он перестал верить в брата как в художника? Он по-детски оправдывался в письмах к Тео, что, если его рисунки к «Торфяникам» и суховаты, то это потому, что у него сейчас упадок духа. Уговаривал брата приехать, чтобы поговорить обо всем, что их тревожит. Тот согласился и приехал в августе 1883 года.

В письме, написанном вскоре после этого визита, Ван Гог признавался: «Я пойду на все, чтобы не висеть камнем у тебя на плечах… буду делать все, даже разносить плакаты… останься моим другом, даже если ты больше не можешь оказывать мне денежную поддержку». Винсент просил брата не обижаться, если когда-нибудь в будущем он не удержится и опять будет сетовать на Тео – это, мол, без задней мысли, а чтобы облегчить душу. Эту своеобразную клятву Ван Гог держал до конца жизни. Но и Тео, хотя не давал никакого слова, ни на месяц не лишил его своей помощи. Единственное, на чем он настаивал: с Христиной необходимо расстаться – поскольку это камень на шее творца.

Винсент колебался: иллюзий у него давно не было, но он чувствовал ответственность за детей. И решил дать Христине последний шанс: собираясь уехать из Гааги куда-нибудь в деревню, предложил ей ехать с ним. Она отказалась ехать, договариваясь о чем-то со своей матерью за его спиной. Тогда они решили на время расстаться. По крайней мере, Ван Гога утешала мысль о том, что благодаря ему и она, и дети здоровы.

В сентябре 1883 года Винсент уехал в степную сельскую местность на севере Голландии – Дренте. Христина с детьми провожала его на вокзал.

В Дренте Ван Гог никого не знал. Он бродил по суровым, полным очарования полям и дорогам. Его окружали тишина и безмерный простор.

Он снова принялся за пейзажи. На его рисунках появились хижины в степи, далекие фигурки крестьян в поле.

Винсент часто и много писал брату – не столько рассказывал о событиях (их было мало), сколько размышлял и вспоминал. На него то и дело накатывала черная меланхолия, особенно когда шли дожди и ему приходилось сидеть на чердаке, где он жил. «Я работал, экономил и все же не избежал долгов; я был верен женщине и все же был вынужден покинуть ее; я ненавидел интриги и все же не завоевал доверия окружающих …Я знаю, что Христина – плохая; что я вправе поступать так, как поступил… и несмотря на все это, у меня сердце переворачивается, когда я вижу такое же жалкое, больное несчастное существо».