Собрание сочинений в шести томах. Том 6 - Всеволод Кочетов

Да, я видел то, что Семин называет диаграммой, — десятка два снарядов, выстроенных на дорожной обочине рядком по ранжиру — от маленького, миллиметров в сорок пять калибром, до огромнейшего, чуть ли не в четыреста двадцать миллиметров поперек и в метр с лишним высотой. Снаряды не разорвались, и бойцы по своему почину устроили из них «выставку».

С НП Семина видны и дальние правофланговые высоты, идущие в сторону Урицка. Там, на не отданных немцам рубежах ставших знаменитыми деревень Кискино и Камень, время от времени бухают удары могучей силы. Немцы закидывают туда снаряды из-под Красногвардейска, за десятки километров, стреляя с железнодорожных установок. Они простреливают весь Международный проспект, всю магистраль, ведущую из Ленинграда к Пулкову. Прежде чем попасть на НИ Семина, я собственными ногами проделал этот нелегкий путь. То отлеживался от артналета, прижавшись к цоколю Дома пушнины, то сидел в преобширнейших подвалах недостроенного Дома Советов, где полно штабов разных частей и соединений, то никак не мог высунуться из-за насыпи возле Варшавской железнодорожной линии.

— Сейчас самое время охоты на фашистов, — продолжает свое Семин. — Вовсю развернулось снайперское движение. Среди наших артиллеристов в дивизионе есть такие, у которых на счету десятки убитых немцев. Из винтовки, конечно, бьют. Мы вам хоть десяток таких мастеров представим. Но первым делом отыщите Ермакова Михаила Петровича. Это он открыл истребительный счет в дивизионе.

И вот мы стоим с Ермаковым на солнышке среди груды трухлявых бревен, оставшихся от того старого дома, с террас которого, как до войны рассказывали старожилы этих мест, Николай II созерцал маневры гвардейской кавалерии.

— С чего началось все? — Ермаков подает мне кисет, сложенную гармошкой газету, мы свертываем цигарки, закуриваем. — Ну примерно было дело так… В конце января к нам в землянку зашел комиссар батареи. Вот что, говорит, немцев надо истреблять. Поштучно, одного за другим. Придется для этого окончательно позабыть, что они люди. Вон что гады эти с Ленинградом, с ленинградцами делают! Беритесь, ребята, за трехлинейки, и нечего времени терять. Что ж, взяли мы с Никипеловым да с Бахаревым по винтовке, надели маскхалаты, выползли в район «аппендицита», который вдоль Варшавской насыпи аж под самую Александровну подходит. Сидим, сидим в своих норах, зябнем. Немец чистит от снега траншею. Только лопата мелькает над бруствером, а сам пи-пи. «Что за снайперство! — сказал Никипелов. — Пошли, ребята». Они с Бахаревым уползли. А я все сижу. И тут мне пофартило: вылез немец из траншеи на бугор. Я хоть и заволновался, но врезал ему пулю прямо в грудь. Ждал, когда за убитым живые вылезут — подобрать. Пе дождался, темно стало. Утром, чуть свет, я опять туда. Но гансы кое-что учуяли и не показывались. Тут подвернулась другая возможность. На том же «аппендиците» охотились за немцами снайперы-пехотинцы. И не совсем удачно. Троих из них немцы накрыли минами. Ну, думаю, надо тех минометчиков подкараулить. Выбрались мы с Никипеловым за боевое охранение, за минное поле, окопались в снегу и повели наблюдение. И не один так день и не два сидели. Снайперы-пехотинцы постреливают, а мы только наблюдаем. И дождались-таки. Видим, за елочками четыре немца устанавливают миномет, чтобы дать по нашим охотникам. Выпустили мы с Никипеловым по одной пуле — уложили двоих. И третьего вдвоем уложили. Четвертый удрал как заяц, не успели его достать. Подползли к ним, поснимали каски с убитых, всякие знаки — орлы да короны. Ящик с минами прихватили. Миномет утащить не смогли, поломали у него кое-что прикладами, да и назад.

Цигарка догорела. Ермаков бросил окурок в лужу.

— Так и пошло помаленьку… Было недавно в Большом Кузьмине. Вот так, скажем, наше боевое охранение — крайний отсюда дом. А метрах в ста семидесяти к Пушкину уже немцы. Отчего-то у них несколько домов загорелось. Может, от наших пуль, может, сами какое горючее пролили. Горят дома, немцы вокруг суетятся. Я троих уложил. Общий итог за день получался — пятеро, потому что спозаранку, на зорьке, я уже успел двоих взять на мушку. Удачные охоты бывают, когда ходим к насыпи бывшей царской ветки. Там у немцев, что у кротов, землянок видимо-невидимо понарыто, входы видны, как вот перед тобой в нескольких шагах. Другой раз, верно, нарвешься, бывает. Фрицы тоже не дураки, смекают, что к чему. Охотились мы как-то большой компанией, впятером. Увлеклись, до самой луны досидели. Светит она волею, не шевельнись под ней. А холодище, мерзнем, сил больше нет. А уйти никак. Сделаешь движение — огонь открывают бешеный. Перевалились все-таки через бруствер из снега, ползем, ветер маскировочные халаты задирает, демаскирует нас. Никипелова ранило пулей. В общем кое-как унесли ноги. Думали, что уже конец.

Идет рассказ, развертывается трудная человеческая судьба.

Среди зимы комиссар, с которым бойцы ездили в Ленинград, разрешил Ермакову забежать домой. Над улицами еще похлестче, чем на передовой, свистели снаряды, где-то рушилось, горело. Сердце стыло, когда поднимался по обледенелой лестнице на свой этаж…

Менее чем через час он уже бежал вниз. И когда вернулся под вечер в свою землянку, товарищи поняли по его лицу: беда у Ермакова. Не спрашивали — сам рассказал: сынишка умер от голода.

В землянке все знали о его старшем сыне, двенадцатилетнем Васятке. Каждую неделю приходили отцу письма от сына, и отец читал их вслух. Знали все, что этот питерский строитель хранит в кармане гимнастерки фотографию, где снят со всей семьей; знали, как ясными днями выходит он на гору, чтобы посмотреть на Ленинград п, может быть, среди моря крыш увидеть крышу своего дома.

Следующий день, как рассказывали мне друзья Ермакова, был горячий. Один за другим падали немцы под злыми пулями снайпера. К вечеру, к заходу солнца, он пристрелил седьмого гитлеровца.

На днях его поздравляли: на счету у истребителя ужо девяносто два немца. Шали руку, говорили добрые слова.

— Мне и тысячи будет мало, — одно ответил Ермаков.

На Пулковских холмах не впервой в истории нашего города гремят выстрелы. Подступали сюда красновские кавалеристы, о которых долго помнили люди в деревнях, расположенных вдоль шоссе Александровская — Красное Село; подходили полки Юденича. И вот добрались гитлеровцы. Но добраться добрались, а перешагнуть через холмистый исторический гребень им так и не дали.

Хожу среди изломанных снарядами лип в парко вокруг обсерватории; хожу, по уже с опаской: среди развалин самой обсерватории, над развалинами, в которых прячутся наши стрелки и минометчики, то и дело попискивают веселые пульки. Все здесь изломано, искорежено, доведено до состояния полного хаоса. А помнится, еще корреспондентом слуцкой газеты «Большевистская трибуна», в строгих тихих залах я рассматривал приспособления, с помощью которых изучался мир за пределами нашей планеты. Я запомнил с тех пор двух молодых ученых — Рубашова и Гневышева, которые с увлечением рассказывали мне о том новом, что они нашли на Солнце, о планах своих дальнейших исследований, чтобы люди в конце концов узнали о Солнце все.

А какие здесь были библиотеки! Ветер носит по изрытой бомбами и снарядами, мокрой, оттаивающей земле обгорелые клочья книг. Многие книги вывезены, спасены, но немало и осталось погибать. Погибла библиотека, погибли приборы, здания, погибли и люди.

Но живут идеи. А если идеи живы, ничто не умрет. Появятся снова книги, снова будут приборы в залах, примут в них и люди. Разве не во имя идей на место ученых сидят сегодня среди развалин наши снайперы-ленинградцы?

Меня знакомят со старшим сержантом Владимиром Никифоровичем Красновым. Если Ермаков рассказывал разные истории из жизни снайперов-истребителей, то Краснов стремится обобщить снайперское дело. Он тоже рассказывает немало историй, по лишь для того, чтобы проиллюстрировать свое представление о месте снайпера в современном бою.

— Снайпер всегда должен быть при командире, — говорит Краснов. — Командир и снайпер, перед тем как снайперу действовать, должны тщательно изучить местность, ее цвет, чтобы соответственно подобрать маскодежду.

Он пересказывает мне целую снайперскую науку. Я все записываю, потому что мне кажется, что в той газете, в которой я отныне работаю, в «На страже Родины», уже нельзя писать так, как было в «Ленинградской правде»; это военная газета, и «боевыми эпизодиками» пробавляться она не может. Весь стиль ее жизни иной, чем в «Ленинградской правде», в ней немало кадровых сотрудников, которые важнейшее значение придают знакам различия в петлицах, должностям, занимаемым ими согласно штатному расписанию, и всякой иной, незнакомой журналистскому миру суете сует. Говорят, что до прихода в редакцию Гордона и Карпа такого казарменного духа в ней было несравнимо больше. Сейчас многое изменилось. Гордой с Карпом, оба настоящие, живые газетчики, собирают в коллектив людей не по принципу умения «нести службу», а по принципу умения видеть жизнь и хорошо о пей писать.