Кутузов - Леонтий Раковский

Генералы поднялись со своих мест и начали расходиться.

— Кончилось!

— Кончилось!

— Что-то решили?

Первым на крыльцо выскочил Беннигсен. Он так торопился, что на ходу набрасывал шинель.

— Спешит. Видно, недоволен!

— Не по его вышло!

— Не по барину говядина! — шептались офицеры.

Один за другим разъезжались генералы. Все были как-то сдержанно молчаливы.

А в избе главнокомандующий один сидел над картой, подперев обеими руками седую голову.

— Неужели не будет боя?

— Неужели отдадим Москву? — тревожились во дворе.

Все ждали, когда выйдет Кайсаров.

И вот Паисий вышел. Он столько времени терпел без трубки!

— Паша, Пашенька, поди сюда! — закричали офицеры.

Кайсаров спустился с крыльца. Офицеры окружили его плотным кольцом.

— Ну что? Что решили? — спросили сразу несколько человек.

— Решено отступать! — ответил Кайсаров, с удовольствием затягиваясь табаком.

Офицеры были поражены страшной вестью. Хотя все видели, знали, что позиция плоха, но как-то не верилось в отступление, не хотелось сдавать любимую столицу без боя. Разговор на мгновение оборвался.

— Как же так! Отдавать Москву без единого выстрела?

— Даже в Смоленске дрались, а здесь не станем! Почему? — возмущались многие.

— А потому, что на такой позиции можно только быть битым, — ответил кто-то.

— Твое мнение мне неинтересно!

— Не спорьте, пусть Паисий Сергеевич расскажет, как было!

— Ну что рассказывать? Михаил Илларионович открыл совет. "Нам нужно решить, — сказал он, — принять ли сражение под Москвой или отступить?" Михаил Илларионович объяснил всю слабость выбранной позиции: что ее пересекают овраги…

— Знаем, знаем! — перебили Кайсарова офицеры.

— Потом светлейший высказал главную свою мысль: пока будет существовать армия, до тех пор есть надежда успешно окончить войну. Потеряв же армию, мы потеряем все, не только Москву, но и Россию.

— Верно!

— Все спасение в армии! — раздались голоса.

— Вы так говорите потому, что сами из Петербурга! — горячо возражали москвичи.

— Чудак! Да у меня половина родни в Москве!

— Никто не спорит: Москву, разумеется, жалко. Москва — столица, но ведь остается еще Петербург.

— А ну вас с вашим Петербургом!

— Нашли чем тешиться — болото!

— Господа, погодите! Дайте же послушать. Паисий Сергеевич, что было дальше? Кто говорил первым?

— Барклай, — ответил Кайсаров. — Он горячо и убедительно говорил, что наша армия понесла большие потери при Бородине, что мы будем разбиты, что надо отступать. Говорил, как всегда, искренне и правдиво.

— Михаил Богданович без хитрости и лести.

— После Барклая говорил Толь. Он соглашался с Барклаем, что позиция слаба. Предложил занять другую — встать правым крылом к деревне Воробьевой, а левым — к Калужской дороге, где эта деревня, забыл ее название, тоже вроде какая-то птичья… Толь убеждал, что опасно отступать через Москву, когда следом идет такая вражеская армия. Светлейший возразил ему: "Вы боитесь отступать через Москву, а я смотрю на это как на счастье, потому что оно спасет армию. Наполеон — как быстрый поток, который мы не можем остановить. Москва — это губка: она всосет в себя всю армию Наполеона!" Затем встал Ермолов. Он — за сражение! Светлейший, услыхав это, даже поморщился и сказал: "Вы, Алексей Петрович, говорите так потому, что не на вас лежит ответственность!"

— Не выдержал старик!

— Ермолов Кутузова не любит. Только делает вид, что хорош с ним, — вставили сбоку.

— А затем вступил в разговор Беннигсен. Он увидал, что "то сей, то оный набок гнется", и пошел: "Мол, стыдно, уступать столицу без выстрела! И что скажет Европа!" И пошел, и пошел. Я не понимаю, говорит, почему мы должны быть разбиты? Мы ведь те же самые русские! И будем драться так же храбро, как прежде!

— Это он-то русский?

— До чего противна его игра в патриотизм!

— Нашелся русский из Ганновера! — не удержались, снова перебили Кайсарова офицеры.

— Беннигсен предлагал оставить один корпус на Можайской дороге, — продолжал рассказывать Кайсаров, — а все остальные войска перевести на левое крыло. Тогда Остерман спросил у Беннигсена: "А вы ручаетесь за успех сражения?" Беннигсен только облизнул губы, это у него привычка: если чем-нибудь недоволен, обязательно облизывается. "Слишком большие требования предъявляете, генерал Остерман, — ответил он. — Ручательством в победе должны служить храбрость и искусство генералов!" Тут не выдержал Барклай. Трясется в лихорадке, а говорит Беннигсену: "Ежели вы намеревались действовать наступательно, то следовало бы распорядиться заблаговременно! Утром, когда я говорил с вами, еще было для этого время, а теперь, говорит, уже поздно! Наши войска храбро бьются на месте, но не умеют маневрировать на поле боя!"

— Ох, не любят же они друг друга!

— Еще бы — Беннигсен столько делал пакостей этому порядочному человеку! Вспомни, как он науськивал на Барклая всех этих подленьких вольцогенов!

— Старая хлеб-соль не забывается!

— Постойте, господа, довольно вам! Пусть полковник Кайсаров продолжает!

— Беннигсена тонко поддел Михаил Илларионович. Он, поддержав мнение Барклая, как бы вскользь сказал: "У нас, говорит, есть прекрасный пример несвоевременного наступления — сражение при Фридланде". То есть напомнил Беннигсену: "Ты же сам тогда за такие действия был жестоко побит Наполеоном!"

— Ловко он его, вежливо поддел — не был бы прирожденным дипломатом.

— Михаил Илларионович как пчела: в нем и мед и жало!

— Поделом Беннигсену!

— А что говорил Раевский?

— Раевский был за отступление. Он сказал: "Сохранить армию, оставить столицу без боя. Я говорю как солдат, а не дипломат: надо отступать!" И привел какой-то красивый стих: как-то "Россия не в Москве, а среди своих сыновей…"

— Это Озеров:

Россия не в Москве, среди сынов она,

Которых верна грудь любовью к ней полна! —

вспомнил какой-то офицер, любитель русской словесности.

— Вот, вот, этот стих, верно! — виновато улыбнулся Кайсаров.

— Паисий Сергеевич, а кто же кроме Беннигсена был за то, чтобы драться? — спросили из толпы.

— Дохтуров.

— Дмитрий Сергеевич такой!

— Коновницын, — перечислял Кайсаров.

— Петру Петровичу бой — разлюбезное дело!

— И Уваров.

— Уваров? Это он по всегдашней глупости. Же сир в военном деле ничего не смыслит, — смеялись в толпе.

— А толстяк Багговут?

— Карл Федорович — за отступление.

— И как же Михаил Илларионович свел все споры и мнения воедино?

— Михаил Илларионович терпеливо выслушал всех, а потом встал и сказал: "Господа, я вижу, что мне придется платиться за все. Я жертвую собой для блага Отечества. Как главнокомандующий приказываю: отступать!" — закончил рассказ Кайсаров.

Толпа на мгновение затихла: снова все почувствовали весь трагизм положения.

— Да, нелегко Михаилу Илларионовичу было решиться на такой шаг! — вырвалось у кого-то.

И все невольно глянули на окна дома Фроловых: Кутузов сидел у стола, все так же обхватив руками свою седую голову.

Голова моя была разрозненная библиотека, в которой никто не мог добиться толку.

Московский генерал-губернатор, или, как он официально именовался, "главнокомандующий", самоуверенный хвастун и беззастенчивый враль Ростопчин, считал себя неотразимо остроумным человеком и оригинальным писателем. С первых дней войны он стал писать для народа специальные "афишки": хотел объяснить происходящие события. Этот великосветский барин, дома говоривший только по-французски, писал "афишки" мнимонародным, ерническим языком раешника с плоскими каламбурами и дешевыми рифмами. Не знавший народа, Ростопчин наивно думал, что своими балаганными зазываниями привлечет к себе внимание москвичей. Дворянство коробили эти просторечные, глупые выверты "афишек", этот "низкий штиль"; кроме того, дворянство хорошо знало цену словам своего взбалмошного главнокомандующего. Простой же народ по малой грамотности вообще не очень читал "афишки", а читавшие их сразу раскусили неискреннюю и неумную затею. И как все время ни старался Ростопчин убедить москвичей в том, что Первопрестольной не угрожает никакая опасность (он писал так, обращаясь к Наполеону: "Не токмо што Ивана Великого, да и Поклонной во сне не увидишь"), но каждый день из Москвы уезжали в разные стороны сотни семейств. Разрешение на выезд Ростопчин давал только господам — дворянству и купечеству. Простой народ негодовал.

В Москве стало очень туго с транспортом. Когда увозили в Казань женские учебные заведения, находившиеся под ведомством вдовствующей императрицы Марии Федоровны, то для "благородных девиц" не оказалось карет; пришлось перевозить институток в простых телегах. Огорченная Мария Федоровна писала почетному опекуну института поэту Нелединскому-Мелецкому: