Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Прошло десять лет со дня выхода в свет «России и русских», и страна, как в дни тургеневской молодости, опять вступила на путь либеральных реформ. При этом давление со стороны общественного мнения на власть после поражения в Крымской войне было несравненно сильнее, чем после победы над Наполеоном в 1814 г. В первом случае сама ситуация победы примиряло общество с абсолютизмом. Теперь же поражение было воспринято в первую очередь как поражение самодержавия, и раскол между правительством и обществом наметился с гораздо большей силой. Страну наводнила рукописная литература в основном публицистического характера, откликающаяся на наиболее злободневные вопросы современной жизни. На первый план вышел крестьянский вопрос. 30 марта 1856 г. Александр II, выступая перед московским дворянством, заявил, что если придется отказаться от крепостного права, «то гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу». Эти «великодушные, незабвенные, – по словам Тургенева, – изречения императора <…> раздались в России и в Европе. Мысль народная устремилась к великому делу освобождения. Начали об этом говорить, толковать, писать»[955].

В 1858–1859 гг. на страницах «Русского заграничного сборника», а также герценовских изданий Тургенев включился в обсуждение конкретных планов крестьянской реформы. Его взгляды на этот вопрос мало изменились с александровской эпохи. Моральный аспект проблемы рабства для него по-прежнему на первом месте: «Во главе всех моих предположений всегда было: оградить, прежде всего, личность русского крестьянина»[956]. Поэтому любое освобождение, как с землей, так и без земли, кажется ему предпочтительнее сохранения status quo. Однако это не мешало Тургеневу составить свой четкий план освобождения крепостных. Над этой проблемой он продолжал думать все время, находясь в изгнании, внимательно изучая европейский опыт отмены крепостничества.

Несмотря на всю обширность познаний Тургенева в этом вопросе, намного превосходившую познания большинства современников, его реформаторские идеи и предложения практически оказались невостребованными. Дело было не только в том, что он, по словам А. Н. Шебунина, «отвык от русской жизни и плохо разбирался в новейших общественных течениях»[957]. Вопрос реформ, став достоянием гласности, вместе с тем стал одной из форм политического самоутверждения различных идейных группировок, которые при первых же признаках политической оттепели стали стремительно появляться на свет. Среди этих группировок и идейных течений открытых защитников крепостного права практически не было. Высокопоставленные «плантаторы», боясь потерять свое влияние при дворе, вынуждены были, зная серьезность царских намерений, молчать. Но в их среде зародились проекты безземельного освобождения крестьян в обмен на аристократическую конституцию. Либеральный лагерь в его самых широких проявлениях – от просвещенных бюрократов, отцов реформ, до тверских дворян-прогрессистов – выступал за земельное, хотя и постепенное освобождение крестьян. И наконец, радикально-демократические круги, поклонники Герцена и Чернышевского, пытались дело освобождения подменить воплощением в жизнь социалистических утопий. За жаркими спорами, развернувшимися в печати между этими группировками, собственно крестьянские интересы тонули в политической саморекламе.

Тургенев, со свойственной ему трезвостью суждений и действительно искренним желанием крестьянского освобождения, естественно, не мог, да и не хотел искать себе места в этом политическом раскладе. Считая гласность необходимым спутником реформ в России, Тургенев видел в ней отнюдь не самоцель, а способ оказания общественной поддержки преобразовательным действиям правительства. Когда же вопрос реформ решен и механизм их проведения запущен, то появляется опасность того, что гласность, превратившись в болтовню, станет тормозом реформ. Освобождение крестьян он считал делом двух сторон, непосредственно в этом заинтересованных: крестьян, которым нужна свобода, и царя, который эту свободу может им предоставить. Поэтому, поверив в искренность намерений Александра II, Тургенев сначала считал излишним широкое обсуждение крестьянской реформы в печати и хотел, по его словам, «вместе с крестьянами, в молчании ожидать того, что неминуемо должно воспоследовать». Но развернувшая в печати полемика, способная не столько ускорить, сколько «заболтать» освобождение, заставило его высказываться по этому вопросу. «Но я вижу, – пишет он, – что говорят другие: одни толкуют о постепенности в действии, о мерах приуготовительных; другие требуют выкупа или правительством или крестьянами, иные в предоставлении крестьянам их усадеб и в предназначении им для пользования половины помещичьей земли, находят какие-то сосиалистские начала, le droit au salaire[958] и пр. и пр.; встречаются даже такие доброжелатели бедных русских крестьян, кои заступаются за Годунова, разглагольствуют о законности его избрания». Этим и другим предложениям Тургенев противопоставляет «освобождение единовременное, полное и без потери времени»[959].

В отличие о правительства, для которого вопрос, как освободить крестьян, был важнее самого освобождения (из чего следовало, что если неясно, как освобождать, то, значит, освобождать вообще не надо), для Тургенева сам факт освобождения был важнее конкретных путей проведения крестьянской реформы. Правительство, и Тургенев это знал, никогда не пойдет на безземельное освобождение. Сам же он, по его собственным словам, предпочел бы «видеть в России несколько миллионов пролетариев, бобылей, нежели столько же миллионов крепостных людей»[960]. Поэтому он и боялся, что бесконечные разговоры о способах освобождения могут в очередной раз похоронить реформу.

Отмена крепостного права всегда представлялась Тургеневу как результат доброй воли правительства. И чем больше у правительства полномочий, тем проще ему провести крестьянскую реформу. Поэтому он никогда не был решительно настроен против самодержавия как формы правления в России. Этот стереотип, сформировавшийся в сознании Тургенева еще в эпоху Александра I, сохранился у него вплоть до Великих реформ. Поэтому он явно переоценивал личное желание царя заниматься реформами и недооценивал степени влияния на него общественного мнения. Полагая, что правительство «одно только имеет голос в России», Тургенев в своих многочисленных статьях и брошюрах по вопросам реформ обращается прежде всего к нему, как в свое время он обращался к Александру I.

«Внепартийность» Тургенева, с одной стороны, давала ему возможность быть независимым от групповых суждений, но с другой – делала его проекты мало востребованными в России. Кроме того, его обширные статьи с обилием материла по истории отмены крепостного права в западной Европе напоминали скорее научные диссертации, чем практические советы. Наиболее приемлемым для России Тургеневу представлялся прусский путь реформ, осуществленных в начале XIX в. бароном Штейном, «коему Пруссия, после Бога всемогущаго, обязана более, нежели кому-либо, своим перерождением»[961]. Опыт Пруссии важен для Тургенева не только потому, что там реформы проводил человек, олицетворяющий в его глазах идеал государственного деятеля, но и потому, что Пруссия накануне реформ находилась примерно в таком же положении, как и Россия. И там, и здесь толчком к преобразованиям послужило крупное военное поражение, подорвавшее государственное могущество. В первом случае – это поражение под Иеной и Ауэрштедом 14 октября 1806 г., когда Наполеон фактически уничтожил прусскую армию. Однако Пруссия, как пишет Тургенев, «завоеванная, разоренная, связанная трактами, надзираемая со всех сторон суровым неприятелем <…> не уныла. Добросовестный король понял смысл народного движения. Он вручил власть человеку, к которому обращалось доверие народа. Барон Штейн с помощью нескольких сподвижников <…> управлял Пруссиею не долее как 9 месяцев, и в короткое время Пруссия переродилась и достойно приготовилась к незабвенным событиям 1813, 14 и 15 годов, к событиям, кои не ограничивались военною славою, но имели последствием и правильное гражданское благоустройство. Таким образом, Пруссия не только не погибла от ужасного испытания; но и сумела извлечь из него самые блистательные и самые существенные блага величия народного и устройства гражданского»[962].