Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Вячеслав Фомин

С показаниями саг о времени появления скандинавов на Руси — с княжения Владимира Святославича — находится в связи материал ПВЛ и других летописей. В их известиях о варягах выходцы «из заморья» воспринимаются, если не считать статью под 859 г. и начало варяжской легенды, двояко: либо как естественная часть восточнославянского мира, либо как какой-то особый, но очень дружественный и весьма близкий русским людям «заморский» народ. Но, начиная именно с 80-х гг. X в., в летописях резко меняется тональность сообщений о варягах. Резко меняется, вместе с тем, и род деятельности этих находников на Руси. Если до сих пор они являли собой организующую и созидательную силу в восточнославянском обществе, активно решающую сложные внутри- и внешнеполитические вопросы, стоявшие перед зарождающимся и быстро крепнувшим государством, то во времена Владимира и Ярослава варяги выступают прежде всего в роли активных участников княжеских распрей и в роли профессиональных убийц, от рук которых погибли киевский князь Ярополк, сын Владимира Святославича Борис, причем летопись в одном случае противопоставляет их варягам прошлого в лице некоего Варяжко, который долго мстил за смерть Ярополка (известия ПВЛ под 980, 983, 1015, 1024 и 1036 гг., статья под 1043 г. софийско-новгородских сводов XV–XVІ вв.)[1266]. Причины изменения характера поведения находников «из заморья» и изменения отношения к ним русских кроятся в том, что в состав варягов, дотоле весьма близких по духу и крови восточным славянам, стали вливаться иноэтничные элементы. Это, в свою очередь привело к тому, что термин «варяги» начинает во второй половине X в. отрываться от своей основы и обозначать собой принадлежность к определенному кругу европейских народов, который в XI в. олицетворяет уже «не только в географическом, этническом, но после крещения Руси, а особенно после 1054 г. — и в вероисповедальном смысле», обретя, тем самым, значение, адекватное современному «западноевропеец»[1267].

Саги, являясь ключом к установлению позднего времени появления скандинавов на Руси — конец X в., тем самым закрывают тему об иностранных памятниках, якобы свидетельствующих в пользу норманства варягов предшествующего времени. Но на некоторых из них, занимающих особое место в системе доказательств норманистов, уместно все же остановиться. И прежде всего на якобы скандинавских названиях днепровских порогов, приведенных по-русски и по-славянски в труде византийского императора Константина VII Багрянородного «Об управлении империей» (середина X в.), этого, как отмечается в литературе[1268], одного из главных доказательств норманского происхождения руси. На него указывали в XVIII в. Г. З. Байер, Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, Г. Ф. Миллер, шведский историк Ю. Тунманн. Ф. А. Браун, полагая, что «центр тяжести норманской теории лежит» не в показаниях источников (тем самым признавая, что норманская теория не имеет в них опоры), а в данных лингвистики, видел одно из «лучших» ее доказательств (кроме норманистского толкования личных имен ПВЛ) в норманистском понимании названных порогов[1269]. И этот аргумент, конечно, был перенесен в советскую науку, где получил к тому же дополнительное обоснование. В 1947 г. М. Н. Тихомиров, считая, что у Констанина Багрянородного Новгород назван Немогардом «с явным скандинавским окончанием на «гард», утверждал, что его информатором был скандинав, сообщивший ему «русские» названия порогов в скандинавской окраске». В. В. Мавродин, справедливо подчеркнув, что о Днепровском пути императору могли рассказать «люди, хорошо знавшие путь «из варяг в греки», также видел таковых в норманнах, ибо Новгород, произносил он как истину, получил «скандинавское окончание «гард»[1270]. Данный тезис повторяли затем и другие исследователи[1271], но Тихомиров серьезно заблуждался, и окончание названий поселений на «гард» не является чем-то исключительно присущим только для шведского языка. Так, И. И. Первольф указывал на наличие у южнобалтийских славян разных типов населенных пунктов: огороженное место — «гард (город)», место открытое — «весь»[1272]. На территории современной Польши, не так далеко отстоя от Балтийского моря, расположены, следует сказать, «Бялогард», «Новогард» и «Старгард-Щецински».

На скандинавской природе «русских» названий днепровских порогов, сообщенных императору норманном, ныне особенно настаивают Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин. При этом утверждая, что для Константина VII народ «росов» тождественен со скандинавами и противопоставлен славянам как дружина, пользующаяся скандинавским языком, хотя у императора, как известно, об этносе руси не сказано ни слова. Русские названия порогов, завершают свои наблюдения исследователи, «имеют прозрачную скандинавскую этимологию», «наиболее удовлетворительно этимологизируются из древнескандинавского (до диалектного распада) или древнешведского (с восточноскандинавскими инновациями) языка»[1273]. Но, во-первых, скандинавы, о чем только что шла речь, появились в Византии лишь в конце 20-х гг. XI в., по причине чего они ничего не могли сообщить Багрянородному, скончавшемуся в 959 г. Во-вторых, «норманские» объяснения «русских» названий днепровских порогов, правомерно указывал А. Г. Кузьмин, «остаются малоубедительными не только потому, что предлагаемые соответствия слишком отдалённы, но и потому, что появлению топонимов предшествует длительное проживание на данной территории соответствующего населения». Действительно, знать все особенности переправы через днепровские пороги, протяженностью 70 верст, могли люди, справедливо отмечал И. Е. Забелин, родившиеся здесь и вобравшие в себя опыт нескольких поколений[1274].

В-третьих, как показывают те же саги, норманны абсолютно не знали Днепровского пути, что, кстати, дополнительно не позволяет относить их к варягам IX — середины X века. Эти памятники, отразившие историю скандинавов, хранят, как установил в 1867 г. В. Н. Юргевич, «совершенное молчание… о плавании норманнов по Днепру и об его порогах». В связи с чем он задал весьма уместный в таком случае вопрос: «Возможно ли, чтобы скандинавы, если это были руссы, не знали ничего и нигде не упомянули об этом, по свидетельству Константина Порфирородного, обычном пути руссов в Константинополь?». Затем Д. И. Иловайский подчеркивал, что саги, столь много говорящие о походах скандинавов, вместе с тем ничего не сообщают о их плавании по Днепру и его порогам. О том же молчат, добавлял он, и западные хронисты[1275]. И это при том, что один из важнейших торговых путей Восточной Европы — Днепровский — был прекрасно известен варягам, которые, свидетельствует летопись, постоянно хаживали по нему и как послы, и как купцы, и как воины, и если его не знали скандинавы, то они, следовательно, не имели никакого отношения ни к его становлению, относимому к началу X в.[1276], ни к его активному функционированию в том же столетии. Норманист Г. С. Лебедев вынужден был признать, что знаменитый путь «из варяг в греки» «как особая транспортная система в северных источниках не отразился…», и объяснял это тем, что он представлял собой явление восточноевропейское, и норманны познакомились с ним лишь тогда, когда он уже сложился «как центральная государственная магистраль»[1277], иначе говоря, познакомились с ним уже после того, как давно уже сложилась вся его топонимическая номенклатура.

В-четвертых, в 1985 г. М. Ю. Брайчевский к «русским» названиям днепровских порогов привел убедительные параллели из осетинского (аланского) языка, вместе с тем подчеркнув, что из германских языков нельзя объяснить ни одного из них. Недавно В. П. Тимофеев вновь продемонстрировал, что они не имеют никакого отношения ни к одному из скандинавских языков, из которых, с нарушением норм, принятых в лингвистике, их пытаются вывести норманисты. По мнению А. Г. Кузьмина, названия днепровских порогов возникли в IX в., когда еще сохранялось двуязычие аланов-русов (они полностью перейдут на славянский язык в начале следующего столетия) и ведут к «Руси-тюрк» (Аланской Руси на Балтике или Норманскому каганату), созданную в IX в. русами-аланами после их переселения с Дона[1278]. В свете звучания в труде императора Новгорода как Немогарда, что предположительно может указывать на выходца с Южной Балтики, особое значение приобретает факт, на который давно обращено внимание в науке. Багрянородный дважды пишет πράχ, тогда как и он сам, и другие византийцы, — констатирует С. А. Гедеонов, — всегда передают славянское г своим γ». В связи с чем историк заключил, что он «передает не русское г в слове порог, а вендское h в слове prah…», и охарактеризовал его информатора либо новгородцем, либо южнобалтийским славянином[1279].