Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

Дутов с трудом читал телеграмму:

«Красные, не задерживаясь на Сырте, выступили по направлению к Оренбургу тремя отдельными отрядами: эшелонами по линии, трактом на станицу Павловскую и по другую сторону железной дороги. Продвинулись с жестокими боями и, сломив наше сопротивление, взяли Каргалу».

В глазах рябило, и так билось сердце, что руки тряслись, однако не от приступа страха: ярость душила Дутова.

Все эти дни он в спешном порядке формировал новые отряды и отправлял их на фронт, стремясь сдержать натиск противника, но его усилия ослаблялись непокорством казаков-фронтовиков, не хотевших воевать с Советской властью. Сковывало энергию атамана и упорство забастовщиков. Машинистов и кочегаров приводили на паровозы под конвоем, и все равно они умудрялись или сбежать, или устроить в пути какую-нибудь аварию. Штрейкбрехеров награждали, платили им бешеные деньги, но их тоже приходилось сопровождать вооруженным казакам, чтобы по дороге на вокзал с ними не расправились рабочие пикеты. Участились поломки вагонов, простои паровозов, неисправности явно поврежденных путей. Забастовщиков уговаривали, пороли, арестовывали, некоторых расстреляли для острастки, но рабочие не повиновались. Какие-то мальчишки и девчонки — оголтелые лазутчики — лезли из всех щелей, сообщая красным о каждом движении дутовцев.

«Не мудрено, что не удалось удержать Сырт!..» — Дутов оттолкнул тарелку, поставленную перед ним горничной, сорвал салфетку с груди и, смяв, швырнул на скатерть. Звякнула, обезножев, хрустальная рюмка, опрокинулась серебряная солонка. Жена посмотрела испуганно, незаметно перекрестила тонкими пальцами рассыпавшуюся соль. А Дутов, перекипев в короткой вспышке, со странным спокойствием уставился на нее тяжелым, невидящим взором:

— Взята Каргала. Придется сражаться в Оренбурге.

Мертвенно побледнев, женщина метнулась было в сторону детской, но покорно замерла, повинуясь властному окрику мужа:

— Детям ни слова!

Звонок телефона заставил вздрогнуть обоих.

Знакомый голос коменданта города, только обращение без всяких формальностей, без привычного подобострастия:

— Получено сообщение… Вооруженные отряды местных рабочих захватили станцию Оренбург… Казаки разбежались.

— Почему разбежались? Кто позволил? Где командиры?

В трубке тишина. Потом что-то пискнуло, и послышался тот же голос, но уже совсем растерянный:

— Нам тоже надо бежать!..

Дутов швырнул трубку и на мгновение остолбенел: торжествующе грозно заревели заводские гудки, так долго, так упорно молчавшие. Вдруг безмерно устав, атаман подошел к жене, сразу подавшейся к нему, погладил по плечу и со стыдом подумал: «Защиты ищет, а защитить не могу».

— Вы останетесь здесь. Что потребуется — к отцу Мефодию. Детей береги. И не бойся: они… большевики, вас не тронут. — Болезненно поморщился, подавляя судорогу в горле. — У них это… показной гуманизм. А мы скоро вернемся.

Бешено проскакал он со своей охраной к штабу по опустевшим улицам. Багрово светился закат, и на фоне тлевших над степью заревых пожарищ мрачно, чугун-но чернели большие доходные дома с редкими огоньками в окнах. Обреченно стояли особняки богачей. Жалко дребезжали колокола в церквах, напрасно призывая к вечерне: темно и слепо глядели на обезлюдевшие мостовые наглухо закрытые окна горожан. Никто еще не знал, что казачьи войска, оборонявшие подступы к городу, и гарнизон его получили приказ отступать на восток и на юг в степные форпосты оренбургского войска, но обыватели, присмиревшие после падения Сырта, вовсе затаились, заслышав перестрелку на вокзале и то, как вдруг победно, на всю округу затрубил мощный гудок главных мастерских, перекрывая голоса других заводов, мельниц и паровозов, поднялись, закипели рабочие окраины.

«Не удержались. Уронили казачью славу. Не оправдали доверия станичников, надежд всего народа христианского!» Тяжесть этих мыслей так и давила атамана, когда он входил в здание штаба.

Надо было забрать деньги из несгораемых шкафов… Деньги и секретные документы. Но, твердо помня об этом, Дутов двигался машинально, как автомат. Словно отходная молитва, звучали в его ушах слова отца Мефодия, теперь архиепископа оренбургского, к которому он заскочил по пути, чтобы вручить ему судьбу детей и жены. Мефодий, с поразительным самообладанием встретивший весть о разгроме на Сырте, остался верен себе и сейчас, узнав от атамана о поспешном отступлении казачьего войска, об эвакуации штаба.

— Примем, как наказание господне, тяжкие испытания, выпавшие на долю нашу. Верою святою укрепимся и выстоим там, где сила оружия земного поколеблена. — И уже просто, буднично и оттого еще более уничтожающе добавил: — О семействе вашем позаботимся. Ведомо и нам из верных источников, что не взыскивают с младенцев богом проклятые красные варвары.

— Не смогут они удержать власть, — вспыхнув, сказал атаман. — Народ восстанет против узурпаторов.

— Народ темен и дик, а десница власть имущего тяжела.

— Понимаю, отец Мефодий. Мы вернемся во всеоружии.

Тихо в штабе, пусто. Пусто и на душе.

Легко сказать: вернемся во всеоружии. Но как это сделать, когда казачье войско превратилось в стадо бегущих овец? Сдали вокзал городским оборванцам… Позор!

Дутов учинял в своем штабе настоящий разгром. Со звоном открывались замки несгораемых шкафов, летели на стол пачки секретных писем, документов, деньги. Разбирать было некогда. Торопясь и прислушиваясь, он рассовывал по карманам деньги, тискал в портфель бумаги, бросал драгоценные вещи в переметные кожаные сумы.

Так все копилось, будто между прочим: то дары купечества, то промышленники и фабриканты подкрепляли свои челобитные… Рука дающего не оскудевает…

Бросился в глаза листок настольного календаря: 17 января 1918 года.

На исходе этот зимний день. Последний день власти казачьего атамана.

— Последний сегодня. Но борьба еще впереди. Пусть испытают эти трусы, каково-то сладко живется при комиссарах! Мы придем и поистине железной десницей наведем порядок. — Большим, но уже рыхловатым кулаком Дутов погрозил в ту сторону, откуда входили в пригород отряды матросов и железнодорожников, по-волчьи повернувшись, посмотрел сухими ожесточенными глазами на икону, перекрестился, склонив в поклоне непокорную шею, потрогал туго набитые карманы, перекинутый через плечо планшет, хотел уже позвать ординарца — вынести тяжелые сумы, но невольно замедлил…

Серая крыса, шлепнув о пол мягким животом, свалилась из-за драпировки с подоконника, уставилась на атамана бусинками свирепых глаз и, важно волоча рубчатый волосатый хвост, направилась к шкафчику, где обычно ставили на ночь холодную закуску.

— Брысь, погань! — Дутов швырнул книгой, но крыса, обнаглевшая в последнее время, когда он часто уезжал, спокойно обнюхала ее, и в этой безбоязненности было тоже что-то зловещее…

Дутов резко отвернулся — позвал ординарца. Лошади были уже поданы, и, подходя к двери, он услышал, как, переминаясь, били у подъезда копытами нетерпеливые пристяжные.

Преданный ординарец заботливо окутал его колени медвежьей полостью, подоткнув ее снизу, и сам, цепко придерживая винтовку, сел рядом в широкую кошеву, ерзавшую от нетерпения резвых лошадей. Тронулись. Отряд охраны поскакал следом, и невольно пришло в голову: не все явились, и эти отстанут по дороге к Верхнеуральску в своих станицах, — что нужды казакам охранять погоревшего атамана?!

Не звенел колокольчик, не плясали, как бывало, валдайские бубенцы: молча покачивалась, подрагивала дуга, держа в траурном полуовале высоко вскинутую голову коренного.

Кругом уже раскинулась степь. Синели мертво сугробы в тусклом свете волчьего солнца — месяца, разбойно смотревшего из грязно-желтой мглы. Косо стелясь по наезженной дороге, бежали рядом с вороной тройкой живых коней их черные чудовищные тени.

Ветер дул с полуночи, но другое леденило кровь в жилах: позади, под белым саваном снегов, остались лучшие сыны казачьего войска. Ни огонька в голых лесах речных пойм, затаились в страхе казачьи станицы: что-то принесут им на остриях штыков красногвардейцы и их главари — комиссары? И снова со стыдом думал Дутов:

«Не устояли. Обманули общее доверие!»

В Неженке отряд начал таять, и стало известно, что тут был сход, на котором казаки-фронтовики кричали, что надобно задержать и арестовать атамана.

Гордый в своем властолюбии, Дутов еще обнадеживал себя мыслями о былой крепости казачества, о его врожденной воинственности, но в Верхне-Озерной узнал, что за его поимку будто бы обещана большевиками денежная награда, и уже многие казаки поколебались в своей верности войсковому правлению. Дутов рассвирепел, явился на круг, бросил папаху оземь и с гневом сказал: