Прощание с иллюзиями - Владимир Познер

На самом деле это была не дача, а чердачная комнатушка под крышей какого-то дома. Без канализации и горячей воды, что стало для меня полной неожиданностью — во-первых, мне дали понять, что дача эта находится в шикарном месте (Николина Гора), и во-вторых, я все еще многое мерил американскими лекалами, следовательно, «дачу в шикарном месте» представлял определенным образом; наконец, в-третьих, отец Миши Островского Аркадий Островский, был широкоизвестным, чтобы не сказать знаменитым, советским композитором, и я не мог даже подумать, что такой человек ютится в подобной хибаре. Но я тем не менее скоро понял: Николина Гора и в самом деле место особое, здесь живет элита — научная, художественная, и иметь дачу на Николиной Горе статусно. Понял я и то, что ради лета, проведенного здесь, многие готовы жить в совершенно жутких условиях и платить весьма серьезные деньги — чем местное население пользуется вовсю.

Николина Гора того времени и Николина Гора сегодня — это две разные планеты. Тогда на Николиной жили люди известные, заслуженные — такие, как Петр Капица, Владимир Мясищев, Александр Гольденвейзер, разные ученые, деятели искусств, писатели. Жили там и так называемые «простые» люди (очень не люблю этот термин), которые летом сдавали свои дачки московской элите. Жизнь была спокойной, особых заборов не ставили, да и дома были довольно скромные. Сегодня Николина Гора выглядит как крепость, ожидающая осады: высоченные стены, отороченные колючей проволокой, и за ними — не особняки даже, а дворцы, в которых живут российские нувориши. От старого милого духа не осталось и следа. Проезжая по Николиной мимо этих крепостных стен, я испытываю острое желание вооружиться базукой и долбануть по ним. И думаю, я такой не один.

Словом, я жил на чердаке, где не было ничего, кроме кровати и одного стула. Я не заплатил бы ни рубля за такую «дачу», но я и не платил, а дареному коню… На Николиной Горе я познакомился с Валентиной.

Ей был тогда двадцать один год. Как и мне, ей оставался один год учебы в Московском университете, где она блестяще училась на классическом отделении филологического факультета. Друг другу мы сразу понравились, оказалось, что у нас похожие вкусы и оценки, нам было интересно разговаривать. Мы проводили вместе целые дни: катались по Москве-реке на байдарке, играли в теннис, совершали длинные прогулки по полям и лесам прекрасного Подмосковья. В сентябре мы вернулись в Москву и продолжали видеться каждый день. Поженились мы в марте 1958 года и расстались десять лет спустя. Я уже говорил об этом и не буду повторяться. Вспомню лишь Льва Николаевича Толстого, который был абсолютно прав, когда писал, что все счастливые семьи счастливы одинаково, а каждая несчастливая семья несчастна по-своему…

Чуть раньше я рассказал про вечер нашего расставания. Я никогда не испытывал такого отчаяния, как в тот момент, — у меня было ощущение, что мир мой рушится. Боль казалась ужасающей, жизнь теряла смысл. Будь я способен тогда анализировать свои чувства, я понял бы то, что стал понимать гораздо позже: я более всего страдал оттого, что это происходит со мной. Это был удар по моему «я», по моему убеждению, что такие вещи происходят с другими людьми, но не со мной, потому что я не такой, как все.

Валентина во время нашего первого отпуска. Черное море, 1958 г.

Думаю, человеку вообще свойственно считать себя особым, уникальным, отличным от других. Нет-нет, он в этом вряд ли признается даже самому себе. Но ощущение собственной исключительности сидит в каждом из нас, и когда какое-либо событие доказывает нам, что это не так, что мы заблуждаемся, что мы точно такие же, как и остальные, мы не выдерживаем, взрываемся, выходим из себя. Еще: разве мы не склонны винить кого угодно и что угодно, но только не себя в своих несчастьях? И разве мы не приписываем все свои достижения и успехи исключительно себе, своим достоинствам? Мы плохо умеем себя оценивать, этой науке мы либо не учимся вовсе, либо учимся крайне тяжело и в процессе этой учебы постоянно получаем удары — более или менее болезненные. И нет исключений из этого правила. Ну, разве что мать Тереза…

Валентина дома на 3-й Миусской. 1963 г.

Когда я женился на Валентине, то понимал, что отказываюсь тем самым от идеи вернуться в Америку. На это я решился безо всякого труда, поскольку любил ее. Но тоска по Америке, по дому не исчезла. И она компенсировалась тем, что я постоянно общался с разными американцами — хотя в те годы в Москве таких возможностей было немного. Так получилось, что я стал часто встречаться с американскими корреспондентами, работавшими в Москве, причем эти встречи оправдывались моей работой. Это были странные встречи. Контакты американских корреспондентов строго ограничивались, это не касалось лишь диссидентов и, чуть позже, «отказников». Поэтому они не могли особо выбирать — пусть я был рыбкой небольшой, но представлял собой хоть какой-то улов в смысле источника информации. Вместе с тем они прекрасно понимали, что ни один советский гражданин (за исключением все тех же диссидентов и «отказников») не станет встречаться с ними, не имея на то одобрения КГБ. Странно ли, что они относились ко мне с подозрениями? Если бы я тогда отдавал себе в этом отчет, то прекратил бы эти встречи безо всяких сожалений, и уж конечно не стал бы делиться с ними своими внутренними переживаниями. Я вел себя глупо, не на кого пенять, кроме как на себя. Много лет спустя Николас Данилофф, один из тех, кто был корреспондентом в те годы, в интервью телевизионной компании CBS рассказал о том, как я приходил к нему «поплакаться» (по-английски это выражение звучит гораздо более обидно: «To cry into your beer» — буквально «рыдать в собственное пиво»). Я могу сколько угодно обижаться на Данилоффа, но вполне заслужил его оценку.

Американские «коллеги» выкачивали из меня все, что я знал (немного в то время), а я, полный тщеславия, был рад стараться. И нет ничего удивительного в том, что это плохо кончилось для меня. Удивительно, что это случилось так поздно.

Одним июньским днем 1963 года мне позвонил Сэм Джаффи, заведующий московским бюро американской телевизионной компании ABC. Как мне казалось, у нас с ним сложились искренние дружеские отношения.

— Влад, — сказал он, — ходят слухи, что вот-вот запустят в космос женщину. Ты что-нибудь об этом знаешь?

До меня, конечно, доходили слухи. Но учитывая завесу секретности, которая окутывала советскую космическую программу, я никаких конкретных сведений не имел.

— Видишь ли, Сэм, — ответил я, — я знаю ровно столько же, сколько ты. Может, она полетит в воскресенье, а может и нет…