Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... - Ханс Фаллада

Но он не стал подниматься в бюро. Он шел, шлепая своими ноющими усталыми ногами по снежному месиву, в какую-нибудь пивную, в рыбный ресторанчик или закусочную, где подавали картофельные оладьи, съедал что-нибудь на шестьдесят или восемьдесят пфеннигов: он знал, что средств ему хватит на три-четыре месяца, а потом надо будет снова добывать деньги.

Но эта дешевая еда была только игрой. Игрой были и расчеты, в нем больше не осталось подлинного страха перед жизнью. Все стало безразличным, серым, мрачным, безотрадным, все было кончено. О, боже милостивый, конечно, можно было бы поехать в тот маленький городок, подкараулить Хильду Хардер и все-все ей рассказать, но зачем?..

Да и рассказывать было нечего. У него не было больше никакого дела, а хриплый, пропитой голос нашептывал: «Трена берет начало у Рутендорфа, ниже Гальгенберга…»

Какое-то время жилось лучше. Куфальт нашел библиотеку и ночи напролет читал и пил в постели, а днем спал. Он вставал около семи часов вечера, спешил в библиотеку, чтобы успеть еще до закрытия получить две-три новые книги.

Но со временем его мозг перестал переваривать книжные истории. При чтении он клевал носом. И не мог более воображать себя героем книг, снова бесцельно блуждал по улицам и скверам, пока не наступала ночь. Тогда он заходил в маленькие забегаловки и торопливо выпивал водку, торопливо, как будто спешил куда, и убегал. «Сегодня ночью я еще обойду вокруг Биннен- и Аусенальстера, чтобы как следует устать». Но по-настоящему он не уставал.

И все-таки впервые за эти злополучные ночи он снова пошел на дело, но не во время одной из таких прогулок по опустевшим ночным скверам. Нет. Это было на обыкновенных улицах, где каждую минуту можно встретить человека или даже полицейского. Все произошло неожиданно. Впоследствии он был уверен, что никогда об этом и не думал. Возможно, он выпил лишнего. Может быть, поэтому. Это случилось где-то в Эйльбеке или Гамме. Потом он сам не мог точно вспомнить, где это случилось впервые. Была поздняя ночь. Впереди него шла какая-то женщина или девушка, улица была пустынной. (Но на это он даже не обратил внимания.)

Вдруг он очутился рядом с этой девушкой и сказал ей шепотом:

— Ну, фройляйн, чем займемся?

Она гневно посмотрела на него сбоку и понесла какой-то вздор вроде: «Оставьте меня в покое, а то закричу». Что-то в этом роде.

— Ну и кричи, — сказал он и внезапно ударил ее кулаком в лицо. Одним движением он вырвал у нее сумочку и скрылся за углом. Как она кричала!

Ну и что же что кричала! Это его мало трогало. В тюрьме он слышал еще и не такие крики. Тогда он тоже не мог помочь.

Каждый пусть помогает себе сам. Поэтому, повернув за следующий угол, он почувствовал себя уже совершенно спокойным. Ему было тепло и приятно, когда он вошел в автобус и поехал домой. Он наконец снова что-то сделал и отлично спал в эту ночь. Конечно, эта первая сумочка оказалась жалкой. Но разве дело в сумочке? Семь марок двадцать пфеннигов, два ключа, смятый носовой платок, треснувшее зеркальце. А у него еще пятьсот марок дома. И разве сумочки ему нужны?

Ему нужны: испуганный взгляд, убегающая фигура, крик ужаса; ему нужно знать, что он не последнее ничтожество, не все пинают его, а и он тоже может пинать других и причинять им боль.

Видишь ли, тебе действительно не надо выходить каждый вечер на улицу, чтобы украсть сумочку и ударить в лицо девушку. Тебе это не нужно. Но если тебе скверно, сделай это. И мир, прежде серый и измученный, станет опять светлым только потому, что другие тоже страдают.

Сейчас, Вилли Куфальт, ты можешь сидеть в комнате своей госпожи пасторши, можешь болтать с ней о хлеве и о том, что было, когда супруги Флеге ожидали первого теленка от своей коровы и никто из них не знал, как с ним обращаться, а потом он появился и, шатаясь на тонких ножках, припал к вымени. Но когда во время такого разговора раздается звонок и приходит контролер газовой компании и старушка платит за газ, ты следишь, как она берет ключ из корзинки для ключей. Он не на связке, маленький, гладкий, с зазубренной бородкой, это ты замечаешь. Этим ключом она отпирает низкий шкафчик и достает оттуда ящичек для рукоделия. Она вынимает из ящичка вкладыш. Запомни, под вкладышем лежат наличные деньги, которые она держит дома, а рядом и сберегательная книжка.

Пока она говорит на улице с контролером, ты спокойно и неслышно встаешь, рассматриваешь содержимое, твое сердце бьется ровно: наличных денег немного, только около ста марок, на сберкнижке тысяча четыреста марок. Тут, весьма кстати, и контрольная марка к сберкнижке.

Да, потом старуха возвращается, укладывает все на место и запирает шкафчик, а ты продолжаешь болтать с ней и спокойно думаешь о том, что когда-нибудь, на следующей неделе или, может быть, через два месяца, ты возьмешь и деньги, и сберкнижку.

И когда ты этим завладеешь и скроешься, а она найдет квартиру пустой и обнаружит исчезновение денег, то, находясь за пятьдесят улиц отсюда в своей новой комнате у новой хозяйки, ты будешь радоваться и найдешь, что с миром опять все в порядке.

Город темен и угрюм. Днем не становится достаточно светло, а ночью не так темно. Луна все время будто крадется между туч, и ветки на кустах словно руки, и ты не один, хотя идешь в одиночестве, и каждая ветка указывает на ремесло, которым ты должен заняться.

За твоей постелью стоит чемодан. Он сделан из невулканизированной фибры, хотя выглядит как из вулканизированной. И в этом чемодане лежат четырнадцать сумочек. Иногда ты берешь их в руки и пытаешься вспомнить. Но какой смысл в воспоминаниях? Всегда было одно и то же, и когда ранним утром, еще лежа в постели, чувствуя себя старым и усталым, ты берешь сумочку в руки, то напрасно пытаешься вспомнить: это — то лицо, а вот это — тот тонкий красивый нос, и ты ударил со всей силы, и красивый нос расплющился, стал глупым и мокрым. Напрасно, напрасно — сегодня вечером ты снова пойдешь. Все забывается и блекнет. Еще раз и еще раз, и тебе уже кажется, что стоит выйти из дому, как откуда-то выныривает одна и та же кепка, надетая на голову какого-то молодого субъекта, глупого шпика. И эта физиономия под кепкой плетется за тобой, а ты идешь хитрыми путями.

Но ты хорошо знаешь, что на тебе одно и то же пальто, одна и та же шляпа, а в полиции имеются четырнадцать описаний твоей наружности, и сегодня вечером, и завтра, и еще две недели ты не пойдешь на дело, потому что они напали на твой след. Кепка и физиономия шпика под ней…

Вот ты сидишь на кровати. Перед тобой открытый чемодан. И старая пасторша Флеге с ее сладким анисовым пирогом возится в прихожей. Ты открыл чемодан и занялся своими сумочками. Большинство из них из искусственной кожи, но все же есть одна из крокодиловой и еще одна из серовато-белой кожи ящерицы. Их приятно нюхать. В общем-то они не принесли тебе существенного дохода, эти четырнадцать сумочек, в сумме сто восемьдесят семь марок шестьдесят пфеннигов. Ну и что из того? На эти деньги можно купить новое пальто и новую шляпу, и кепка отстанет. А что это даст?

Вот девушки и женщины, и они направляются домой. Они из обеспеченных семей, где из газет узнают о мире, в котором где-то гремят войны. Но вот приходишь ты и бьешь им по лицу. И отбираешь сумочки. И далекие миры низвергаются на Гамбург, суровые, горячие, безотрадные.

Звонит звонок — почему всегда звонит звонок?

Он слышит, как старая пасторша засуетилась в прихожей. Один голос спрашивает, другой отвечает, а потом слышатся легкие шаги в коридоре, Куфальт заталкивает сумочки в чемодан, но не достаточно быстро, одна сумочка остается, и дверь открывается. И кто же входит?..

Ильза. Не кто иной, как Ильза.

— А, Ильза, — сказал Куфальт.

— Здравствуй, Вилли, — ответила Ильза.

— Как это — Вилли? — сказал Куфальт. — Меня зовут Эрнст.

— Пусть Эрнст, — покладисто сказала Ильза и села в кресло. — У тебя коньяк есть?

— Нет, у меня нет коньяка.

Пауза, очень долгая пауза.

— Ты мне наверняка принесла те десять марок? — наконец спросил Куфальт.

— Какие десять марок? — вопросом на вопрос ответила она.

— Те, что получила за неверный адрес, — сказал он.

— Я тебе никогда не давала неверного адреса, — сказала она.

И оба опять погрузились в молчание.

— Что тебе, собственно, нужно? — спросил он наконец.

— Какая у тебя прелестная сумочка, — сказала она.

— Хочешь ее получить? — спросил он.

— Ты очарователен, золотко, — сказала она и попыталась его поцеловать. Но он не захотел, и у нее ничего не вышло.

— Зачем ты, собственно, здесь? — снова спросил он.

— Просто хотела узнать, жив ли ты вообще?

— Долго же ты собиралась, — сказал Куфальт.

— Все не решалась. Ты ведь ушел от меня таким злым.

— А сейчас я больше не злой? — спросил он.