Кони - Сергей Александрович Высоцкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оценивая обстановку, Кони писал в это время о действиях правительства: «Если оно вздумает отделываться одними репрессиями — Россия погибла».
Правительство же, не ослабляя репрессий, подумывало о том, как бы придать власти более либеральный образ…
«В субботу 15 июля 1906 года я был извлечен из моего уединения на морском берегу в Курорте графом Гейденом, который, приехав днем раньше, чем обещал, привлек меня в кружок, состоявший из него, Ермолова, Стаховича, А. И. Гучкова и Н. Н. Львова, обедавших на террасе курзала и обращавших на себя общее внимание. Он сообщил мне потихоньку, что эти лица приехали меня просить занять место министра юстиции в новом кабинете, образуемом Столыпиным после роспуска Думы». Так писал Кони о попытке привлечь его в правительство в очерке «Моя Гефсиманская ночь».
А Ленин в статье «Первая победа революции», давая оценку «Манифесту 17 октября» и предостерегая, что «царь далеко еще не капитулировал», говорил: «Какие люди будут приводить в исполнение обещание царя? Министерство Витте, в которое по слухам входит Кузьмин-Караваев, Косич, Кони? Это не будет даже министерство либеральной буржуазии. Это — только еще министерство либеральной бюрократии, которую столько раз побеждала уже придворная реакционная клика».
Уже не первый раз поднимался вопрос о том, что Кони войдет в правительство, станет министром. Его прочили и в министры народного просвещения, а в октябре 1904 года некоторые западноевропейские газеты опубликовали сообщение о том, что Николай II поручил Кони написать конституцию, которая якобы должна быть опубликована 6 декабря. Анатолий Федорович возмущался тем, что в России некоторые даже «государственные люди верят этому». Особенно огорчал Кони тот факт, что поверили, будто он может написать проект конституции, которая предоставляет избирательные права лишь потомственным дворянам!
И вот теперь его уговаривали войти в новый кабинет, образуемый Столыпиным. Гейден и Гучков уже дали согласие. Первый — государственным контролером, второй — министром торговли.
…Вихрь мыслей пронесся в голове взволнованного Кони. То, о чем он имел право мечтать, — близко к осуществлению, но как поздно! Слишком поздно! Непоправимо поздно! «Судьба продолжает свою злую иронию… — думал он. — Она оставила меня почти бесплодным «протестантом» в течение многих лет против безумной политики правительства, тащившей Россию насильно к революции; она дала возможность презренным слугам этого правительства, вроде Плеве и Муравьева, обречь меня на бесцветную деятельность… И в то время, когда общество понимает мое служение родине, считая меня носителем нравственных начал!» И еще он подумал: «А что, если?.. Почему не доказать им всем, что Кони рано списывать со счетов».
Посредники даже не почувствовали его колебаний. Ответ прозвучал немедленно:
— Нет, господа! Я стар, у меня больное сердце. Каждый спор, каждая публичная лекция лишают меня сна. Сердечные припадки измучили меня, а вы хотите, чтобы я занял самый боевой пост в борьбе с революцией и реакцией. Для этого нужен человек, прямолинейно смотрящий вперед, не считающийся с голосом сердца. Нужны стальные нервы и воля…
Уговаривали настойчиво и убедительно. Не стали даже заострять внимание на его словах о борьбе с реакцией — каждый волен излагать свои взгляды, как заблагорассудится. Пока не сел в министерское кресло…
Получалось, словно свет сошелся клином на Кони. Зная свой окончательный ответ, он все-таки обещал подумать до понедельника.
Приезд «посредников» не остался незамеченным для обитателей Курорта. Знакомые и даже незнакомые люди подходили с расспросами и намеками. Чуть ли не с поздравлениями. Обе ночи Кони провел без сна, в «сомнениях и скорбных думах». Нет, не в его возрасте, не в его здоровье было дело — в шестьдесят два можно еще послужить на славу родине. Сколько вокруг, как говаривал Бисмарк, «мертвецов, отпущенных в отставку», занимает высокие посты! Не в этом дело. Он все больше и больше понимал, что будущему премьеру нужны не его идеи и дела, а только его имя. Но какие же поступки нового правительства будут прикрываться его именем? И какие поступки этого правительства запятнают его имя? Россия, существующая независимо и даже вопреки Царскому Селу, может и поверить его слову, но у реакции еще много сил, она сможет все растоптать. И тогда у него, у Кони, не останется даже честного имени…
Поздним воскресным вечером он написал письмо с отказом.
Кони остался для России тем же неподкупным и самостоятельным борцом за справедливость, каким считали его миллионы людей.
Кони остался самим собою.
Середина июля 1906 года явилась для Анатолия Федоровича таким же драматическим моментом в его жизни, как тридцать первое марта 1878 года. Один ложный шаг, короткое и податливое «да» вместо жесткого «нет», продиктованное ли желанием удовлетворить честолюбивые надежды, заботой о блестящем будущем или даже неправильной оценкой соотношения реальных политических сил и собственных возможностей, могло лишить его таким трудом завоеванного авторитета.
Кони выстоял.
Напрасно пытался повлиять сам Петр Аркадьевич Столыпин на старого сенатора, принимая его у себя на даче, на Аптекарском острове, возле Ботанического сада.
— Перед государем три дороги, — говорил Столыпин. — Путь реакции. Его последствия непредсказуемы. Кадеты. Они себя скомпрометировали — поторопились подписать Выборгское воззвание. Государь никогда не пойдет на то, чтобы вручить им власть. Остается третий путь, либеральный. Момент исторический — если в правительство войдут авторитетные либералы, можно будет удержать государя от впадения в реакцию. У вас, дорогой Анатолий Федорович, европейское имя, в вас верят. И, наконец, в жизни отечества бывают моменты, когда каждый гражданин должен проявить свой патриотизм…
Кони сделалось грустно: заговорили о патриотизме, когда вокруг все горит.
— По части моего патриотизма, — сказал он, — я думаю, никаких сомнений не может возникнуть. Ни личные, ни карьерные соображения никогда не заставляли меня отступить от службы интересам русского народа. Что же касается министерства… Пройдет несколько дней, и потребуется оправдать свое имя не словами, а делами. И тут я не вижу никаких перспектив. Отмена смертной казни…
— На отмену смертной казни государь никогда не пойдет, — прервал Петр Аркадьевич. — И давления на себя в этом вопросе не допустит.
— Я невольно был бы вовлечен в борьбу с мятежом, а политические процессы вызывают массу нареканий на деятельность судей. За всю жизнь я не вел ни
