Масоны - Алексей Писемский

- Значит, Гегель рассматривает мысль в совершенном отвлечении, ее только действия и пути, но где же содержание какое-нибудь?

- Содержания он и не касается... Подкладывайте под мысль какое вам угодно содержание, которое все-таки будет таково, каким понимает его мысль.

- Но неужели же ни вы, ни Гегель не знаете, или, зная, отвергаете то, что говорит Бенеке? - привел еще раз мнение своего любимого философа Егор Егорыч. - Бенеке говорит, что для ума есть черта, до которой он идет могущественно, но тут же весь и кончается, а там, дальше, за чертой, и поэзия, и бог, и религия, и это уж работа не его, а дело фантазии.

- Но что же такое и фантазия, если она хоть сколько-нибудь сознана, как не мысль?.. Вы вот изволили упомянуть о религиях, - Гегель вовсе не отделяет и не исключает религии из философии и полагает, что это два различных способа познавать одну и ту же истину. Философия есть ничто иное, как уразумеваемая религия, вера, переведенная на разум...

- Но нельзя веру перевести на разум! - воскликнул Егор Егорыч.

- Позвольте уж мне прежде докончить, - сказал ему на это скромно молодой ученый.

- Виноват, виноват, молчу и слушаю вас, - произнес Егор Егорыч, с своей стороны, с покорностью.

Молодой ученый снова продолжал:

- Гомер сказал, что все вещи имеют два названия: одно на языке богов, а другое на языке человеков. Первое выражает смысл положительного, конкретного понятия, а другое есть язык чувств, представлений, мысли, заключенной в конечные категории. Религия может существовать без философии, но философия не может быть без религии. Философия, по необходимости, по существу своему, заключает в себе религию. Еще схоластик Ансельм[83] сказал: negligentia mihi videtur, si postquam confirmati simus in fide, non studemus, quod credimus intelligere[181].

Эту латинскую цитату молодой ученый явно произнес для произведения внешнего эффекта, так как оной никто из слушателей не понял, за исключением Егора Егорыча, который на это воскликнул:

- Нельзя этого intelligere, нельзя, а если и можно, так вот чем!.. Сердцем нашим!.. - И Егор Егорыч при этом постучал себе пальцем в грудь. - А не этим! - прибавил он, постучав уже пальцем в лоб.

- Сердцем, я полагаю, ничего нельзя понимать, - возразил ему его оппонент, - оно может только чувствовать, то есть отвращаться от чего-либо или прилепляться к чему-либо; но сравнивать, сознавать и даже запоминать способен один только ум. Мы достаточно уже имеем чистых форм истины в религиях и мифологиях, в гностических и мистических системах философии, как древних, так и новейших. Содержание их вечно юно, и одни только формы у них стареют, и мы легко можем открыть в этих формах идею и убедиться, что философская истина не есть что-нибудь отдельное и чуждое мировой жизни, и что она в ней проявлена, по крайней мере, как распря.

- Не понимаю вас, не понимаю, - затараторил Егор Егорыч, - кроме последнего вашего слова: распря. Откуда же эта распря происходит?.. Откуда это недовольство, это как бы движение вперед?.. Неужели вы тут не чувствуете, что человек ищет свой утраченный свет, свой затемненный разум?..

- Он бы сейчас его нашел, если бы только поверил в него безусловно.

- Но отчего же тогда политики врут и на каждом шагу ошибаются, а кажется, действуют все по уму и с расчетом.

- Я не знаю, собственно, что вы разумеете под именем политиков, возразил ему молодой человек, - но Гегель в отношении права, нравственности и государства говорит, что истина этих предметов достаточно ясно высказана в положительных законах.

- Однако наш мыслящий ум не удовлетворяется этими истинами! - перебил его Егор Егорыч.

- Он не столько не удовлетворяется, сколько стремится облечь их в умственную форму и, так сказать, оправдать их перед мыслию свободною и самодеятельною. В естественном праве Гегель требует, чтобы вместо отвлеченного способа созидать государство понимали это государство как нечто рациональное в самом себе, и отсюда его выводами были: повиновение властям, уважение к праву положительному и отвращение ко всяким насильственным и быстрым переворотам.

- Все уж это очень рационально, чересчур даже, - произнес Егор Егорыч, потрясая своей головой.

- Непременно рационально, как и должно быть все в мире, и если вы вглядитесь внимательно, то увидите, что развитие духа всего мира представляется в четырех элементах, которые имеют представителями своими Восток, Грецию, Рим и Германию. На востоке идея является в своей чистой бесконечности, как безусловная субстанция в себе, an sich, безо всякой формы, безо всякого определения, поглощающая и подавляющая все конечное, человеческое; поэтому единственная форма общества здесь есть теократия, в которой человек безусловно подчинен божеству... В Греции идея уже получает конечную форму и определение; человеческое начало выступает и выражает свободно идею в определенных прекрасных образах и созданиях, то есть для себя бытие идеи, fur sich sein, в области идеального созерцания и творчества. В Риме человек, как практическая воля, осуществляет идею в практической жизни и деятельности... Он создает право, закон и всемирное государство для практического выражения абсолютной истины... В мире германском человек, как свободное лицо, осуществляет идею в ее собственной области, как безусловную свободу, - здесь является свободное государство и свободная наука, то есть чистая философия.

- Темно, темно, - повторил и на это Егор Егорыч.

- Может быть, что не совсем ясно, - не отрицал молодой ученый. - Гегель сам говорит, что философия непременно должна быть темна, и что ясность есть принадлежность мыслей низшего разряда.

Такого рода спор, вероятно, долго бы еще продолжался, если бы он не был прерван довольно странным явлением: в гостиную вдруг вошел лакей в меховой, с гербовыми пуговицами, ливрее и даже в неснятой, тоже ливрейной, меховой шапке. Он нес в руках что-то очень большое и, должно быть, весьма тяжелое, имеющее как бы форму треугольника, завернутое в толстое, зеленого цвета сукно. За этим лакеем следовала пожилая дама в платье декольте, с худой и длинной шеей, с седыми, но весьма тщательно подвитыми пуклями и с множеством брильянтовых вещей на груди и на руках. Хозяйка, увидав эту даму, почти со всех ног бросилась к ней навстречу и, пожимая обе руки той, воскликнула:

- Марья Федоровна, как я вам рада, - боже мой, как рада!

Хозяин тоже встал с своего кресла и почтительно раскланивался с Марьей Федоровной.

- Приехала, по вашему желанию, с арфой, - проговорила та, показывая рукою на внесенную лакеем вещь.

- Ах, как мы вам благодарны, несказанно благодарны! - говорили супруг и супруга Углаковы.

- Но где ж позволите мне поставить мой инструмент? - спросила Марья Федоровна, беспокойно потрясая своими седыми кудрями.

- Я думаю, около фортепьян - вы, вероятно, будете играть с аккомпанементом? - проговорила хозяйка.

- Могу и с аккомпанементом, только с очень нешумным, - объяснила Марья Федоровна.

- О, без сомнения! - воскликнула хозяйка.

- Заглушать вашу игру было бы преступлением, - присовокупил к этому старик Углаков.

Марья Федоровна после того повелительно взглянула на лакея, и тот, снова подняв свое бремя, потащил его в - залу, причем от ливрейской шубы его исходил холод, а на лбу, напротив, выступала испарина. Если бы бедного служителя сего спросить в настоящие минуты, что он желает сделать с несомым им инструментом, то он наверное бы сказал: "расщепать его на мелкую лучину и в огонь!" Но арфа, наконец, уставлена была около фортепьяно. Суконный чехол был с нее снят. Тапер, сидевший до того за фортепьяно, встал и отошел в сторону. Танцы, само собою разумеется, прекратились.

- Кто ж мне будет аккомпанировать? - спросила Марья Федоровна, повертывая свою голову на худой шее и осматривая все общество.

Она, видимо, желала немедля же приступить к своим музыкальным упражнениям.

- Милая, добрая Муза Николаевна, - отнеслась хозяйка к Лябьевой, аккомпанируйте Марье Федоровне!

Муза Николаевна повыдвинулась из толпы.

- Не соглашайтесь! - шепнул ей стоявший около молодой Углаков. - Пусть эта старая ведьма булькает одна на своих гуслях.

Муза Николаевна, конечно, не послушалась его и подошла к роялю.

- Я всегда очень дурно аккомпанирую Марье Федоровне, - произнесла она.

- Нет, нет, вы отлично аккомпанируете! - возразила та, тряхнув своими кудрями и усаживаясь на пододвинутое ей хозяином кресло.

"Буль, буль!" - заиграла она в самом деле на арфе.

- "Буль, буль!" - повторил за нею и Углаков, садясь рядом с Сусанной Николаевной.

Та, кажется, старалась не смотреть на него и не слушать его.

- Какую арию вам угодно, чтобы я аккомпанировала? - спросила Муза Николаевна.

- Я бы больше всего желала сыграть гимн солнцу пифагорейцев, который я недавно сама положила на музыку, - сказала с оттенком важности Марья Федоровна.