БП. Между прошлым и будущим. Книга 1 - Александр Половец

— Ты в последнее время часто приезжаешь в Россию. Как там писатели в новых условиях, продолжают ли работать?

— Знаешь, продолжают. И литература продолжается, есть некоторое оживление. Это я еще в 93-м уловил. В 92-м наблюдался, я бы сказал, полный маразм, распад и вонь. А в 93-м я приехал зимой и смотрю — они все, мои друзья литераторы, оживленно ходят, с тусовки — на тусовку. Стоят с коктейльчиками, треплются: кто, чего, куда… А тут еще премии появились, и вокруг этих премий начинается некая возня… В общем, какая-то литературная жизнь идет.

— Чтобы с коктейльчиками стоять и говорить «за литературу» — наверное, не обязательно быть большим писателем…

— Но это часть литературной жизни! Это очень важные вещи. Коктейльчики и даже сплетни литературные существуют. Хотя, собственно литературный процесс замедлен. Но он всё таки — есть! Я вот в прошлом году летом в Керчи познакомился с молодыми 20-летними поэтами — и увидел, что они как-то хотят сохранить литературу, там что-то есть обнадеживающее. Такая богема, понимаешь! Но пьют — пьют слишком много. Хотя там всё это всегда было… И это тоже говорит о чем-то: существует жизнь. Так что поле пустым не останется — оно может временами хиреть, и, кажется, вот уже совсем ничего не останется… а потом новое начинает пробиваться. Русские мальчики — они не могут без литературы. Ну, хотя бы для удовлетворения своего тщеславия…

— Но вот, представим себе ситуацию: Аксенов сегодня живет в России. Живет постоянно. Нынешняя среда — не отбила бы она охоты к писательскому занятию?

— Не свали я оттуда, я, видимо, писал бы. Но иначе, потому что как-то иначе бы всё воспринимал. У меня, как у нас у всех здесь, образовалась определенная ментальность. Сегодня мы просто не сможем вернуться туда. Не физически — физически, так сказать, мы постоянно возвращаемся. У меня и квартира теперь есть в Москве, так что я как-то даже не чувствую, что совсем уж оторван от страны. И я возвращаюсь туда — но совсем вернуться туда не можем. Мы «испорчены» эмиграцией, мы еще не стали американцами и немножко перестали быть русскими.

Квартира. В 88-м году, в самое, можно сказать, либеральное время дверь в квартиру Аксеновых взломали топором, вещи выбросили. Произошло это под аккомпанемент протянувшейся на семь месяцев травли, развязанной в журнале «Крокодил». В ней было все — ушаты грязи, закамуфлированной под литературную критику, «письма трудящихся» и прочий испытанный инструмент уничтожения доброго имени из арсенала большевистского Агитпропа. Особенно бесило их то, что годы пребывания Аксенова на Западе в еще большей степени укрепили его писательскую репутацию: все, написанное им, оказывалось переведенным на английский и другие языки. «Скажи изюм», например….

Этот роман начал писаться через несколько месяцев после высылки писателя — как аллегория по мотивам подготовки альманаха «Метрополь», только в нем действовали не писатели, но фотографы. А все остальное — почти то же… Потом — «Бумажный пейзаж», «В поисках грустного бэби», «Желток яйца».

Успешность писателя на Западе замолчать не удавалось — соответственно, не прекращалась и кампания по очернению его имени. Забавный пример: маршал авиации в беседе с И.Шевцовым в тон ему заявил: «3а границей действует банда «Аксенов и другие». Почему Иван Шевцов, автор полуфашистского романа «Тля», понятно. Но — причем маршал авиации?…

Когда Аксенов впервые после отъезда оказался в России — это было в 89-м, и прибыл он как бы персоной нон грата для советских властей — жить пришлось в доме пригласившего его в Россию американского посла. А во второй приезд — в гостинице «Минск». Квартиру Аксеновым дали после августа 91-го — хотя решение Моссовета по этому поводу было задолго до него. «Путч потребовался, чтобы вернуть жилье!» — шутил по этому поводу Аксенов.

— Ну, раз уж мы оказались готовы при определенной возможности уехать оттуда, стало быть, до конца мы никогда и не ощущали себя там по-настоящему, — предположил я.

— Знаешь, кто — как. У меня подобного ощущения не было: я-то вообще в эмиграцию не собирался. А сегодня я уже не член той среды: я русский писатель, но отчасти уже и американский. Судить об этом можно и по тому, что я часто адресуюсь к американскому читателю — в равной степени, как и к русскому. Либо даже больше…. Поэтому у меня сложилась такая ситуация — я не всегда ощущаю себя там своим. Я замечаю, что и люди не воспринимают меня…

— Как своего?…

— Они, вроде бы, делят все, что я сказал, на эту ситуацию — «но он же не здесь, не с нами». Они все еще живут своими стереотипами. При том, что часть российского творческого мира находится теперь вообще не поймешь где. По всему миру….

— А ментальность сохраняется — и это влечет за собой проблему, с которой нам в газете нередко приходится сталкиваться: прекрасные, талантливые русские литераторы по разным причинам хотели бы сегодня печататься за рубежом — но редко, когда удается отобрать из присылаемого то, что примет наш читатель. Оно и понятно: россияне привычно аппелируют к знакомой аудитории… Видимо, необходим все же опыт жизни здесь или еще где-то — но вне России.

— Ты понимаешь, иногда меня раздражает здешняя литературная жизнь: она так не похожа на российскую. Она такая «резервд»* — сдержанная, заключенная в самоё себя. Здесь, правда, нет истерики, которая нас там сопровождала, и поэтому иногда я чувствую колоссальную признательность этой ситуации. Вот возьми мой последний роман — «Московская сага»: в России на него были напечатаны омерзительные, похабнейшие, бездарные рецензии. Собственно, даже и не рецензии в привычном нам смысле: они сейчас восприняли этакий метод «рецензирования» — путем пересказа.

Так ведь любую вещь можно пересказать в ерническом, дурацком тоне! А вернувшись в Штаты, я нашел здесь целую пачку серьезных американских и других газет с прекрасными отзывами на этот роман… И я подумал: конечно, всегда приятно то, что положительно, и неприятно то, что отрицательно. Но, с другой стороны, я просто увидел, что это иной уровень. Вот эта вот сдержанность, англосаксонский «андерстэйтмент»** — он дает иногда результаты куда более серьезные, чем наша российская истеричность и колоссально предвзятое отношение. Эту предвзятость я ощутил во всем! В том, например, что я старый уже шестидесятник.

— Ну, к шестидесятникам там сейчас специфическое отношение… — не мог не согласиться я, поскольку слежу достаточно внимательно за определенными публикациями в российской прессе.

— …Ненавидят меня за то, что я за границей живу — как они полагают, на всем готовом… — продолжал Аксенов.