Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов

Ах, Иона, Иона, видно, и в самом деле в твоем имени изначально был заложен какой-то вещий знак, когда самокражский батюшка, святой отец Ксенофонт, крестя тебя в медной купели Манкошевского прихода, нарек блудного сына в честь небесного тезки Ионы-пророка, с которым ты, в далеких теперь для тебя детских снах, за все прегрешения мореманов Вселенной многажды, и каждый раз по три дня и три ночи, сиживал в преогромном чреве рыбы-кит…

…Больше года был в полной безвестности для деревни уже дважды бывший крестьянский сын. Иона Веснин. Нынче он, с легкой подачи своего Юхана-боцмана, «пахал» на голубой ниве в водах Балтики, с нетерпением ожидая визы на океанские просторы. В счастливые часы досуга, когда он отвально спал на узкой койке в тесной и душной каюте под синей чертой ватерлинии небольшого суденышка прибрежного лова, раз и навсегда пропахшего соляром, рыбой, дешевым одеколоном и терпким утробным духом здоровенных мужиков, ему все еще снились лесные хмельные малинники, по которым гулял в то памятное «кукурузное» лето с Огонь-бабой по имени Ольга…

А проснувшись, новоиспеченный рыбарь всякий раз терялся в догадке: «К чему бы все это?»

Перед тем как уйти в дальнее плавание – к туманным берегам Канады на промысел селедки, он решится дать о себе знать своим дорогим «сродникам». И вскоре с лесистых берегов Реки он получил от дяди неутешительное письмо с ответами на его сны о том, последнем для него новинском лете.

«…Ну вот, племяш-крестник, на земле стало еще одним пахарем меньше. Через тот хлебушек, сгубленный в поле навязанной «раем» раздельной уборкой, наш сусед, первый довоенный предколхоза, а после войны бессменный бригадир, как с горя слег тогда в постель, так более и не вставал. А ныне, на Воздвиженье, и вовсе тихо отлетел наш незабвенный Серафим Однокрылый…»

Воспоминания, воспоминания… – незабвенные сны череды наших прожитых дней. И пока они блазнятся нам, мы и живы…

Глава 16

Ударник-архиерей и прочия…

Так-то, после очередного удачливого фарта в холодных водах Лабрадора, где среди плавающих льдов промышляли морского окуня, Иона Веснин наконец-то решился навестить родные Новины. Хотя и клялся многажды, что и ногой не ступит туда.

Приехал он к себе в Град и сразу же двинул на пристань. А там, у обсохшего причала, одна мальчишья мелюзга брязгается во взбаламученной воде. Она-то, вездесущая, и окатила его неожиданной новостью:

– Река, дядя, обмелела. В ваше верховье даже водомету «Заря» не пробиться через порог Ушкуй-Иван.

Гость только сейчас почувствовал, как нещадно печет солнце, словно плавя небо. А тут еще, нагоняя тоску, на всю катушку орало радио: «Эх, загудели-заиграли провода, мы такого не видали никогда!..» Но вот поющий алюминиевый динамик, сидевший горластым петухом на коньке крыши плавучего дебаркадера-пристани, вдруг поперхнулся, густо зашипел и, как метроном, затренькал, предвещая загадочно что-то важное, на что незадачливый гость, попавший впросак с обмелением реки, еще в шутку съязвил: «Уж не о снижении ли цен сейчас объявят?!»

И не заставив долго ждать «чуда», знакомый голос всесоюзной дикторши торжественно объявил:

– Мы продолжаем трансляцию… Передаем речь нашего дорогого…

– Тьфу ты, ну-ты! – негодуя, громко выдохнул рыбарь. – Вот, ё-моё-то! С утра уже «этькает» и никак не может к вечеру закончить… – И он в сердцах, по-футбольному, наподдал носком ненашенского добротного башмака по подвернувшейся под ногу пустой консервной банке, и та забрякала по щербатой мостовой, сливаясь с «бурными» рукоплесканиями кремлевского Дворца.

Старый Град, слыхавший на своем веку набаты вечевого колокола, сонно плыл в убаюкивающих волнах безбрежной речи. Она лилась из бессчетных уличных громкоговорителей, которые, будто ленивые псы, перебрехивались между собой из подворотен. От нее было не убежать, не укрыться. Речью полнилась под самую завязку даже базарная пивная, напротив которой оказался рыбарь в надежде на счастливую оказию добраться до своих, забытых Богом, Новин. Из ее распахнутых настежь окон и двери несся несусветный пьяный галдеж, но и он не мог перешибить перхато-простецкий голос оратора. А где-то в вышине неба залетный приозерский ястреб-канюк клянчил у реки: «Пи-ить, пи-ить!»

От незадачи, что не смог сходу продолжить свой путь в Новины, истомившемуся гостю тоже захотелось промочить горло. И только он было поднялся на закиданное окурками крыльцо, как встречь ему, стуча деревягой, выковылял из дверей пивной его родной дядя, которого чаял увидеть во гробу.

– Жуть, сродственник! – опешив от неожиданности, буркнул тот.

– Да вот еду на твои похороны, – с обидой на явный подлог с телеграммой сказал гость. – Приехал вместо того, чтобы отбыть по путевке отдыхать к Теплому морю.

– А от чего отдыхать-то, спрашивается?! – наигранно удивился Данила Ионыч. – Можно подумать, состарились али устали от ребятни – семеро по лавкам сидит. – И строго спросил: – Не вижу жены… Алевтины нашей махонькой?

– Аля, крестный, все-таки поехала отдыхать… Подлечиться ей малость надо.

И чтобы сменить этот неприятный для него разговор, он недовольно спросил:

– А ты-то, как оказался здесь, если собрался в отходную?

– Дак мы ж, до последнего своего часу, без дела тут не бываем, – уклончиво сказал Данила Ионыч и показал рукой на корноухую мослатую лошадь у забора с понурой мордой. – Вота, пригнал лядащую животину на бойню да попал под обед. Пришлось переждать за кружкой жигулевского. А заодно, кстати, и орден спрыснул! Недавно тут «награда нашла героя». – И верно, на мятом лацкане рыжего от всех невзгод многих лет пиджачишка дяди красовался новенький орден «Великой Отечественной войны второй степени».

– Ну, крестный, герой ты у нас! – восхитился гость, радостно обнимая дорогого сродственника. – Орел!

И только тут он разглядел через плечо дяди одра у забора:

– Да никак это наш триедин: Дезертир, Ударник-Архиерей?!! Только вроде б другой масти стал…

– К старости, племяш-крестник, люди и лошади становятся одной масти – сивой. – И в подтверждение своих слов дядя стянул с белесой головы кепчонку со сломанным козырьком. – Жуть, как бежит время… А что ж касательно нашего сивки из чубарых, ему применительно к человеку, пожалуй, уже за сотню перевалило.

Рыбарь подбежал к лошади и обнял ее за шею, дивясь:

– Жив, курилка! – Сивка, отбиваясь от слепней, мотнул понурой мордой со слезящимися глазами в бельмах, и показалось Ионе, что тот признал в нем бывшего ездового. – Ты, гляди… поздоровался!

– Дак, как же ему было не поздоровкаться с тобой, ежель всю войну ели одну траву-лебеду, – подыграл племяшу дядя. – К тому ж, вы еща и ровесники. Родились, жуть в какое приснопамятное время!

Чтобы не ворошить прошлое, рыбарь хотел завернуть дорогого сродника в пивную по случаю встречи, но тот отказался:

– Племяш, недосуг. Вота сдам лошадь, получу квитанцию на шкуру, тады и пообедаем. Можно и по рюмашке опрокинуть со свиданицем. А там скумекаем, как добраться до Новин.

– Чего кумекать в такую сушь: возьмем «мотор» и с шиком подкатим к нашей