Оставшиеся в тени - Юрий Оклянский

Одним словом, много всякого было в Москве. Но из калейдоскопа впечатлений настойчивее других, пожалуй, вспоминался разговор с Брехтом перед ее отъездом в Крым.

До отхода поезда оставалось около часа. И они расположились передохнуть в холле гостиницы, пока не подойдет машина, чтобы отправляться на вокзал.

— А вы знаете, ведь я написал то стихотворение, — без предисловий сказал вдруг Брехт.

— Какое? — не сразу поняла Грета.

— Ну, изречение к другой стороне ворот на границе, помните? — И он протянул сложенный пополам листок.

Стихотворение было коротким. Называлось «Переезжая границу Советского Союза».

Грета читала:

Переезжая границу Союза,Родины разума и труда,Мы видели над железнодорожным полотномЩит с надписью:«Добро пожаловать, трудящиеся!»Но возвращаясь в страну беспорядка и преступлений,На нашу родину,Мы увидали девизДля поездов, уходящих на запад.И та надпись была такой:«РеволюцияСметает все границы!»

Грету поразила строгая ясность последних строк, летящих в будущее, как гудок паровоза. И одновременно чувство неловкости за себя. Как же она могла забыть?! А он вот написал! Она перечитала. В последней фразе глагол «bricht» нес много смыслов. Так половодье ломает лед. Не искусственной натугой, а избытком сил. Превозмогает, сметает изжитую преграду. Трудно придумать лучшее напутствие для прощального взора на пограничную арку!

Грета молча вернула листок.

— Ну и как ваше мнение? — спросил Брехт.

— С моей точки зрения, удалось! — с неожиданной учительской ноткой произнесла Грета.

— Тогда оставьте себе. Это вам проездной билет туда и обратно! — без улыбки разрешил Брехт.

— А как же вам?

— Ничего, у меня есть еще… — И опять без перехода добавил: — Мое предложение о сотрудничестве помните? Оно касается не только этого стиха…

— Но какая же от меня польза? — насторожилась Грета.

— Будет польза, — определил Брехт. — В настоящее время я работаю с Дудовым, Эйслером, Оттвальтом и еще несколькими сотрудниками. Нужны еще новые. Энергичные и деятельные. Думаю, что вы подойдете…

— Но что же я могу делать?

— Многое. Сейчас объясню… Кто, например, автор текста в той пьесе «Мать», где вы недавно играли?

— Горький и вы, полагаю, — в упор подсказала Грета.

— Ну, это только так кажется! — каркающе засмеялся Брехт. — И справедливо лишь отчасти. Давайте прикинем! Горький написал роман «Мать». Так? Через двадцать с лишним лет Вайзенборн и Штарк написали по этому роману пьесу, верно? Это два! Затем пришли я, Дудов и Эйслер и переработали эту пьесу в другую пьесу. Есть? Потом, значит, уже в четвертом колене, — он загибал пальцы, — для выступлений вашей рабочей самодеятельности постановщик и участники приспосабливали пьесу. Ну, отказывались от некоторых сцен… Ведь меняли текст? — спросил Брехт.

— Да, у нас не хватало исполнителей, — согласилась Грета. — Пришлось сокращать и вставлять реплики. Мне поручили, а потом еще дотягивали всем скопом…

— Вот видите! Кстати, у вас неплохо получилось. А что было дальше? Потом осваивали роли. Пока слова не стали голосом всего коллектива. Призывом повторить пример русской революции. Так?

— Так! — подтвердила Грета.

— Ну, и кто же автор слов в вашем спектакле «Мать»? — продолжал Брехт. — Горький? Вайзенборн, Штарк? Брехт, Дудов, Эйслер? Вы? Творческий акт стал коллективным творческим процессом. Но то, что на сей раз случилось более или менее стихийно, пора с самого начала превратить в сознательную систему…

До Греты и раньше доходили обрывки сведений, что Брехт применяет какие-то необычные методы литературного труда. Буржуазные газеты сплетничали, будто бы под его именем действует чуть ли не контора литературных поденщиков, что он ловкий промышленник, второй Дюма-отец. От дружественно настроенных лиц Грета слышала, что Брехт просто человек театра, до мозга костей. Он любит работать на людях. Когда рядом единомышленники, которые подхватывают, развивают, спорят, отвергают. Но зачем же тогда выводить общие правила?

— С пьесами, тут еще ясно, — подумав, сказала Грета. — Насколько могу судить, спектакль создается каждым участником. От режиссера до осветителя сцены. Но применимы ли такие способы в литературе вообще?

— Необходимы! — утвердительно кивнул Брехт. — В любом литературном деле… Новая эпоха подсказывает воображению здания, большие, чем те, которые в состоянии соорудить одиночка. Да и момент сейчас, понимаете, такой, — убежденно произнес он, — что исход сражений решают армии, а не турнирные рыцари…

Со школьной скамьи настоящее искусство, в представлении Греты, было таким же таинством, как птичье пение или мед пчелы. Им по праву владели недосягаемые интеллектуалы, вроде Райха. Замкнутые жрецы или странные гении, вроде Пискатора или самого Брехта. Но чтобы о поэзии, об искусстве с такой убежденностью говорили как о разновидности дела, оружии в классовой борьбе, причем занятии коллективном, она слышала впервые.

Как же прочно, оказывается, у него все это было поставлено на ноги! Не поднято над буднями, а вписано в повседневность, заверстано в людские отношения.

В ее работу в строительной конторе, в комсомольские сходки, в ту суровую реальность, что в Германии все более набирали влияние нацисты. И неровен час, власть уже готова была перейти в их руки. Как разом потускнели школьные представления! Но все-таки, суеверно оглядываясь на прошлое, она спросила.

— И так могут создаваться даже стихи?!

— Испытано и проверено! — подтвердил Брехт. — Впрочем… Поэзия лучше слагается, пожалуй, у каждого отдельно… В пьесах и прозе я во всяком случае — за поиск истины широким фронтом. Ну, как?

— Но есть ли у меня данные? — через силу спросила она.

— Иначе бы я с вами не разговаривал! — возразил Брехт. — Притом способности нужны разные. Для меня каждый случайный слушатель рукописи — уже сотрудник. Потому что в нем есть сопротивление созданному.

Он участвует этим в поиске истины. А у вас есть не просто жизненная пытливость, но и критическое чутье и творческий дар…

— Спасибо! — смутилась Грета.

— Не за что… Надо будет еще показать в деле.

…Впоследствии, уже проработав много лет с Брехтом, Грета прочувствовала до конца, что его постоянное стремление окружать себя сотрудниками проистекало как раз от щедрого избытка творческих сил. «Нетерпеливый поэт третьего тысячелетия», как назвал его Л. Фейхтвангер, старший друг и тоже один из сотрудников Брехта, остро ощущал многообразие и беспредельность истины.