Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006) - Валентина Полухина

Что касается стихотворных переводов, то здесь, по всей видимости, я вынужден согласиться с Рейном и Смитом, хотя и с тяжелым сердцем. К сожалению, я знаю, что Иосиф бросался в крайности из-за неспособности своих переводчиков, меня в том числе, передать силу и прежде всего энергию — так, как он сам ее понимал, — своих оригинальных стихов. Его раздражала предсказуемая гладкость этих переводов, и он стремился привить им энергию, неровный, сбивчивый ритм ("ближе к оригиналу", по его собственному выражению). Он склонен был считать сопротивление протестом оскорбленной личности и, как я уже говорил, не слишком высоко ставил перевод как таковой. Иосиф хотел писать по-английски как мэтр, а не как ученик, но раздражающие трудности миметического перевода слишком часто оказывались непреодолимыми. Аналогия с разгадыванием "кроссворда", должно быть, обернулась против него, хотя временами возникает чувство, что он действительно прочесывает клетки кроссворда или поле скрэббла в отчаянных поисках нужного слова. Неужели тяжесть его повседневного существования привела к тому, что он недооценивал, сколько времени потребуется на выполнение задачи, которую он себе поставил? Все вышесказанное не отрицает наличия потрясающих строк, а то и целых кусков в "So forth" и других вещах — эпизодов, заставляющих читателей снова испытывать дрожь, обнаруживая эти бриллианты среди необработанных изумрудов и наскоро отесанных камней… Сама странность, непривычность этих эпизодов заставляет меня сосредотачиваться на том, что Иосиф хочет сказать; в каком-то смысле они являются высшей точкой творческого напряжения.

Питер Портер высказал нечто подобное, написав о "Части речи": "Несмотря на все мои замечания, я считаю книгу Бродского очень глубокой и смелой".

Иосиф всегда повторял, что не читает критики, и, насколько я могу судить, это так и было. Если не ошибаюсь, Оден говорил то же самое. Думаю, он просто не считал, что они расскажут ему что-то новое. Я никогда не слышал, чтобы он был задет приемом, который оказали критики его автопереводам. Непреклонность, которая была в его характере, влекла за собой определенную гордость, отрицающую саму мысль о возможной неудаче. В конце концов, он мог найти какого- нибудь поэта-американца, который прошелся бы по стихам и по крайней мере исправил бы ошибки в идиоматических оборотах и словоупотреблении. Каковы бы ни были причины, по которым он этого не делал, я не устаю задаваться другим вопросом — почему не вмешались его издатели? Кто-нибудь у них спрашивал?

Для многих критиков Бродский в своих автопереводах вольно или невольно выглядит другим, чужим, непривычным. Способен ли поэт сам себя перевести?

Ну, думаю, всем известно, что английские поэты, как правило, равнодушно читают собственные стихи, поэтому, возможно, мы в данном случае имеем дело с подобным феноменом. Поэт, возможно, слишком погружен в собственную культурную и языковую среду, слишком много вложил самого себя в свою работу, чтобы быть способным просто передать свои идеи, смиренно подчинившись тексту. Он не захочет пойти на компромисс, а посему задаст себе немыслимые стандарты. Лучшим интерпретатором, переводчиком поэзии является ученый, человек высокообразованный, но при этом без собственных поэтических амбиций. На ступеньку выше безобидного работяги, коим является автор подстрочника.

Высказывал ли Иосиф когда-нибудь сожаления по поводу того, что он обосновался в Америке, а не в Англии или где-нибудь в Европе?

Иосиф принял Соединенные Штаты и американский образ жизни с ребяческим восторгом. Не говоря уже об использовании трансатлантического диалекта, он, если не ошибаюсь, завел пуховое одеяло той же расцветки, что и американский флаг, и назвал кота Миссисипи… Любил потолковать о достоинствах "Chivas Regal"[186]. "Моя страна!" — восклицал он с насмешливой гордостью в любом удобном случае. В Америке его слегка раздражало лишь одно: он предпочитал звучные, истинно английские фамилии, вроде тех, которые встречались ему в книгах по XVII веку — Фэрфакс, Кромвель, Марвелл, Мильтон — разношерстным американским именам. Однажды он вполне серьезно обсуждал со мной оттенки слова "grey"; трансатлантическое "gray" он недолюбливал. Как я уже говорил, Иосиф упивался звучанием образованной английской речи.

И Диане, и мне всегда казалось, что в Англии Иосиф был больше собой, более домашним, так сказать. Мы чувствовали, что на самом деле живет он здесь, а в других местах живет какой-то другой человек. У него были друзья, и он подолгу бывал не только в Америке, но и в Исландии, в Голландии, в Швеции, в Италии, в других местах, но где бы он ни находился, для нас это было частью его статуса публичного человека. Он был невысокого мнения о Франции и французской поэзии, что очень огорчало Веронику. Возможно, он и здесь шел по стопам Одена, презиравшего французскую поэзию за излишнюю эмоциональность в ущерб философичности, хотя мне кажется, что скорее это было вызвано незнанием языка. Итальянского он тоже не знал, но взял на себя труд его выучить.

Вы не находите странным, что при всем тонком и глубоком проникновении в язык вообще, Иосиф был крайне неуверен в своем разговорном английском?

Несмотря на нерушимую веру в собственные таланты, включая высокую оценку своих переводов, Иосиф испытывал порой странную неуверенность. Однажды, когда он должен был выступать с речью в Британской академии в Лондоне, он признался нам, что страшно паникует по этому поводу. Я догадался, что он принял это собрание за Королевскую академию или даже за Королевское Общество — как бы там ни было, он всё перепутал. Я пытался убедить его, что Британская академия состоит "исключительно" из британских интеллектуалов, как, например, сэр Исайя Берлин, с которым Иосиф чувствовал себя свободно. Но не вышло. Иосиф достиг апогея волнения и никак не мог от него избавиться. Он грешил определенными языковыми штампами — или "тиками", — например, любил говорить "etcetera" три раза подряд или "секундочку, секундочку", но они позволяли ему подобрать нужное английское слово. И все в таком роде.

Вы работали вместе с Иосифом над антологией русской поэзии XIX века, "An Age Ago" ("Сто лет назад"). Расскажите об этом поподробнее.

Эпопея с публикацией антологии "Ап Age Ago" тянулась на протяжении большей части 1980-х. Мы с Иосифом потратили много времени на подбор авторов. Иосиф также составил подборку стихов, которые я должен был перевести. Затем он стал подыскивать издательство, которое бы заинтересовалось нашим проектом, — он демонстрировал им, сколько стихов должно было войти в антологию и в каком порядке. Я меж тем работал, пытаясь понять, что "выйдет", а что "не выйдет". Иосиф так по-настоящему и не вник в процесс перевода и терял терпение, когда я переставал переводить, скажем, Вяземского. В результате лучшее стихотворение антологии — как раз Вяземский. Опять же не помню, чтобы он хвалил меня открыто. До меня, однако, дошли слухи — через издательство "Farrar, Straus & Giroux", — что Иосиф считал мои переводы Фета лучше оригинала. У меня также сохранилось письмо Иосифа, в котором он говорит, что мои переводы Тютчева "удивительно хороши". Их читали Ричард Уилбер и Иосиф на поэтическом вечере в Маунт-Холиоке, состоявшемся в 1983 году и имевшем большой успех. Он писал: "Должен сказать, что реакция превзошла все мои ожидания. Некоторые переводы просто потрясающи. После вечера очень многие люди говорили мне, что не представляли всего богатства русской поэзии, что глубина ее бесконечна, что теперь они наконец поняли, откуда берет истоки русский роман".

Тем не менее прошли годы, пока Иосиф написал наконец свои комментарии и предисловие. Почему-то, по какой-то неведомой мне причине, он хотел, чтобы я включил в антологию длиннющее стихотворение А. К. Толстого "Сон Попова", которое бы абсолютно нарушило структуру книги, даже если бы я исхитрился его перевести. Он долгое время настаивал, а когда наконец убедился в тщетности своих попыток, я догадался о причинах его настойчивости: от этого зависел исход затянувшихся переговоров о "доле" Иосифа. Он явно не хотел выступать единственным составителем антологии (я добавил кое-что по своему выбору). В предисловии он достаточно осторожно отзывается о моей работе, и это странно: его одобрительное отношение к миметическому подходу, который я использовал в переводе, было хорошо известно, не говоря уже о похвалах в адрес отдельных авторов, чьи стихи в моих переводах еще раньше были напечатаны в "New York Review of Books". Для меня этот эпизод так и остался загадкой.

Бродский говорил, что "личные качества поэта — его характер и эстетическая культура — оказывают прямое влияние на содержание и форму его поэзии" (о Горбаневской). Прослеживается ли подобная зависимость в его собственной поэзии?

Подобное заявление, возможно, слишком широко, чтобы строить на нем свои гипотезы. Не трюизм ли это? Но как бы там ни было, наиболее яркое качество поэзии Иосифа — это, на мой взгляд, своего рода врожденная универсальность, широта видения, постоянное, живое обращение к пространству и времени. О Витгенштейне говорилось, что он постоянно подгонял себя, не давал расслабиться, без устали пытаясь найти слабое место в своих рассуждениях. Добавьте к этому личную глубочайшую страсть и затаенную боль, и вы получите, как мне кажется, достоверную картину поэтического мира Иосифа. Большинство людей считали Витгенштейна самым незаурядным и запоминающимся человеком из всех, кого они встречали, и Иосиф безусловно принадлежит к той же категории.