Сердце Бонивура - Дмитрий Нагишкин

Японец нахмурился:

— Я вас по-росскэ спрашиваю!

— Я говорю: «На войне как на войне»… Без жертв не обойдешься!

Японец отправил еще один шарик в рот, с треском раскусил его и, чавкая, стал жевать.

— Сколько пленных взято? — спросил он. — Где делегаты?

Грудзинский встал и вышел из комнаты, сказав:

— Сейчас все выяснится, господин Суэцугу!

Караев проводил его взглядом и отвернулся к окну. Грудзинский с кем-то поговорил у крыльца. Потом отошел от дома, и шаги его затихли. В штаб донеслось звяканье уздечек: мимо то и дело проезжали конные. Затем потянулись носилки с ранеными. Через полуприкрытую дверь слышались их стоны. Караев захлопнул дверь. Суэцугу прищурился.

— У вас, господин Караев, плохие нервы. Стоны и кровь — это благородное зрелище, они укрепляют мужество солдата. Это лучше любой музыки для солдата… Как вы думаете?

— На вкус да на цвет товарища нет.

— Вы, европейцы, этого не понимаете, — снисходительно усмехнулся Суэцугу.

Грудзинский вернулся не один. Вместе с ним вошел разведчик и отрапортовал, что никого из партизан в селе не обнаружено.

— А кто же двенадцать казаков уложил? Никто, по-твоему?

Караев, не мигая, смотрел на разведчика. Тот выдохнул:

— Не могу знать, а только мы не нашли партизан. Куда-то они в тайгу скрылись.

— Дурак! — сказал Караев.

— Так точно.

— А где тот… как его… Кузнецов?

— Так что кончается… В живот ранило… Очень мучается.

Суэцугу зашевелился и обеспокоенно спросил:

— Кто ранен?

— Кузнецов, который донес о партизанах, — ответил Грудзинский.

Японец встал.

— Надо оказывать ему помощь… Надо, чтобы он говорил. Не надо, нельзя умирать!

Он вышел из штаба.

Грудзинский приказал казаку:

— Кузнецова тащите под навес. От него узнаем, куда скрылись партизаны. Он еще не скоро умрет… А этого убрать, — кивнул он на труп бородатого.

Казак глубокомысленно сказал:

— Преставился, значит, Спиридоныч, упокой, господи, его душу. — Он снял папаху, перекрестился и крикнул в дверь: — Эй, ребята, помогите!

Вошло несколько забайкальцев, взяли труп и ногами вперед вынесли. Положили его позади избы, где уже рядком, по ранжиру, лежали другие. Раненых разместили в тени навеса. Оттуда неслись стоны и ругань.

Один казак, с перебитыми ногами, остервеневший от боли беспрестанно ругался. Его останавливали:

— Тише ты, Саньча, чего ругаешься… Вон, погляди, Лозовой помирает — и то тихо лежит.

— Пущай помирает, мне с его шкуры не шубу шить, мне своя дороже.

— Тише, Саньча!

— Чего тише? Ты мне-ка ноги дашь свои?! У-у!

И в припадке дикой злобы и зависти к тем, кто остался цел, он метался по земле, бил себя по раненым ногам, кричал от боли и старался ударить подходивших. Глаза его горели безумным блеском. Лоб покрылся каплями пота, волосы разметались. Кровь лужей стояла под ним. Он смотрел на нее жадно и кричал:

— Руда моя, руда, куда ж ты, поганая, в землю течешь? У-у, язва! — Он бил землю руками. — Мало я в тебя пота вылил, теперь ты руду мою пьешь…

Кто-то сказал тихо:

— Решился парень совсем!

Услыхав это, раненый окинул безумным взглядом толпу.

— Не я, а ты решился, что за марафетчиков да воров воюешь! Воевали бы они у матери в подоле, кабы не мы, дураки, им свои головы подставили: на, мол, режь, коли желаешь! Вон за ту гадину воюем, которая своих продает и наших не жалеет… Что, не подох еще, гадюка лысая? — крикнул он, увидя, что двое несут Кузнецова. — Куда вы его волокете, дуры! Бросайте сразу в поганую яму!

— Тише, Саньча, и он мучается. Ему в хлебное место пуля угодила…

— А я не мучаюсь? — закричал Санька и страшно поднялся на перебитых ногах, грозя кулаками Кузнецову. — Из-за тебя, иуда, мучаюсь, чтоб тебе каждый день всю жизнь подыхать… Подлюга!

И он рухнул на землю. Последний пароксизм ярости лишил его сил. Руки его судорожно зашарили по телу, точно чего-то ища. Казаки столпились вокруг него.

— Обирается! — сказал один.

— Кончается Санька, — сказал второй, и все сняли папахи.

Кузнецова положили тут же. Синеватая бледность покрыла его лицо, глаза потускнели. Он трудно поводил головой и тихонько стонал. Живот у него вздулся и кровоточил. Пальцы, не переставая, дрожали. Из здания штаба показался Суэцугу и направился к фельдшеру. Караев вышел вслед за ним. Видя закрытые глаза Кузнецова, он протяжно свистнул. Но рябой, доложивший о Кузнецове, понял старшину и сказал:

— Никак нет… Сомлевши только. От водички в себя придет! Сей минут…

Он убежал к колодцу, придерживая рукой болтавшуюся шашку, и быстро вернулся с полным ведром. Набрав воды в рот, он прыснул в лицо фельдшеру. Кузнецов открыл глаза. Суэцугу присел на корточки и сделал знак ротмистру. Ротмистр нагнулся над раненым:

— Вы меня слышите?

Кузнецов мигнул, — значит, слышит. Караев спросил его:

— Где же партизаны? В селе никого нет. Где ваш съезд?

Фельдшер подумал, соображая, потом шепнул:

— Ушли или прячутся… Пить! — И зло простонал: — Возились бы еще больше, дураки они вас ждать!

Грудзинский подошел к Караеву и сказал:

— За раненым надо поухаживать.

Фельдшер с напряжением сказал:

— Девки поднаторели. В лазарете… которые партизан… обихаживали… Наседкина Настя, Ксюшка Беленькая…

— Все, что ли?

— Пить! Шлыковы девки да Верхотуровы… Пить!

— Нельзя вам пить! — сказал Караев.

Старшина отправил казаков с поручением привести к штабу девушек, работавших в партизанском лазарете. Кузнецов опять потерял сознание. Суэцугу встревожился:

— Это что… умирать?

— Нет, при такой ране долго живут, — равнодушно сказал рябой. — Коли чего надо узнать, мы его водичкой…

2

Резкий стук в дверь вывел Настеньку и ее мать из забытья. Они вздрогнули. Стук повторился. Не слыша ответа, стучавший принялся барабанить кулаком, сапогами и еще чем-то.

— Открывай! — послышался голос из-за двери.

Настенька высвободилась из объятий матери и встала с кровати. Мать испуганно ухватилась за нее.

— Куда ты, доню?

— Стучат! — спокойно сказала дочь. — Надо открыть. Все равно двери вышибут, не поможет.

— Мабуть, то не к нам, — сказала старуха, сама этому не веря.

Но словно для того, чтобы рассеять ее сомнения, тот же голос крикнул:

— Эй, Наседкины, открывайте!

Настенька быстро подошла к двери и взялась за крючок. Мать подскочила к ней и, оттолкнув, шепнула:

— Ховайсь, голубко… Мне, старухе, ничего не будет, а ты молода.

Стук прекратился. За дверью ждали, когда им откроют. Мать толкнула Настеньку в угол, за полог, чтобы вошедшие не увидели ее.

Мать направилась к двери, сдернула крючок и сказала ясным голосом:

— Чего вы стукотите, человиче? Кого вам треба?

— Наседкину.

— Наседкина — це я…

— А Настя где Наседкина?

Голос матери дрогнул и прежней ясности в нем не было, когда она ответила:

— А нема в хате.

— Где она?

— Хиба я знаю? Дивчина своим розумом живе, бо вже добре выросла.

— Придется обыскать хату, мать! — послышался второй голос.

Гулко хлопнула дверь, закрытая матерью. Она встала к ней спиной и сказала, взявшись за косяки:

— Не пущу хату поганить… Добром прошу, уходите… Нема дочки дома.

— Да ну, разговаривать с ней! — сказал первый и шагнул к старухе. Посторонись, мать… Все равно силой возьмем.

— Не пущу! — закричала старуха отчаянно. — Не пущу! Рятуйте, люди, рятуйте!

Пронзительный крик ее разнесся вдоль улицы. Настенька рванулась к двери.

— Мамо моя! — Мимо белых бросилась к матери. — Мамо моя, ридна!..

Но мать посмотрела на нее с укором и угасшим голосом сказал:

— Що ж ты, доню, не убегла… Через окно б.

Рябой казак процедил:

— Чего вы развозились? Только и надо от вас, что раненым помочь, а крику на все село.

В соседних дворах показались старики и женщины. Они со страхом заглядывали через плетень во двор к Наседкиным. Рябой недовольно посмотрел по сторонам.

— Эк их! Все село перебулгачили.

Услышав, что ее поведут к раненым, Настенька успокоилась. Мать перекрестила ее, поцеловала и сказала:

— Иди, дочка.

Она накинула дочери на плечи полушалок, и Настенька пошла впереди белоказаков. Смятение с новой силой охватило ее. Что делать? Отказаться?.. Что от этого изменится? А вдруг ей удастся узнать у раненых что-нибудь полезное своим… Впервые приходилось Настеньке думать о том, что еще недавно совсем не тревожило ее.

Из боковой улицы послышался шум. Трое станичников вели упиравшуюся Ксюшку Беленькую. Ее волочили за руки, силком ставили на ноги. Платок Ксюшки сбился на шею. Растрепанные косички закрывали ей глаза, она откидывала их в сторону и молча озиралась. Билась она, словно рыба в сети, выгибаясь всем телом, бросаясь то в одну, то в другую сторону, то рвалась вперед, пытаясь высвободиться, то с силой откидывалась назад. Руки ее до локтя покраснели и покрылись ссадинами. Наконец это надоело одному из казаков. Он ругнулся и, резко схватив Ксюшку за руку, вывернул назад. Ксюшка смирилась, поняв, что ей не совладать с белыми.