Желтый дом. Том 2 - Александр Зиновьев

МНС хотел уклониться от лекции, но Новый Друг отсоветовал. Не стоит из-за такого пустяка наживать неприятности, сказал он. Сообщат на работу, а там, сам понимаешь, истолкуют превратно.

На другой день вечером состоялось торжественное собрание отдыхающих и персонала дома отдыха, на котором (помимо доклада секретаря партийной организации) вручали почетные грамоты и объявляли благодарности лучшим работникам. Потом была художественная самодеятельность силами тех же отдыхающих и тех же сотрудников. В заключение директор объявил, что завтра — коммунистический субботник в честь... Потом было кино о Брежневе как о верном и самом выдающемся марксисте-ленинце современности. К телевизору невозможно было пробиться — смотрели торжественное юбилейное заседание в Кремле. МНС, Старик, Инженер, Универсал и Новый Друг заперлись в палате, пили бутылку за бутылкой, курили и вели мрачные разговоры. О каких тут преобразованиях может быть речь, грустно сказал Старик. Народ эту свою идиотскую жизнь уже не променяет ни на какую другую. Ему и не до перемен. Он вгрызается в эту жизнь, приспосабливается, любыми доступными средствами стремится урвать для себя кусочек. И все! И больше тут ничего нет! Мертвечина!

Наутро чуть свет загрохотали бог весть откуда появившиеся репродукторы и грохотали весь день, заполняя окрестность ликующими звуками гимнов строителей коммунизма. А отдыхающие в это время очищали территорию от битых бутылок, консервных банок, прошлогодних листьев и прочего хлама. К вечеру подвели итоги социалистического соревнования за звание лучшего корпуса и лучшей палаты. Наиболее отличившимся участникам субботника объявили благодарность с сообщением об этом по месту работы. В этот день в магазине было продано спиртных напитков в десять раз больше обычного. Особенно на субботнике усердствовали женщины. Они все вырядились в спортивные костюмы, выявившие для всеобщего обозрения все их телесные достоинства. И недостатки тоже. Если хочешь знать мое мнение, сказал Новый Друг, то у твоей «старушки» тут, пожалуй, самая приличная фигура. Она тебе еще не надоела? А то я мог бы заменить тебя. Я от нее устал, сказал МНС, но бросать как-то неудобно. Да и много ли осталось нам тут быть. Так что дотяну как-нибудь. В Москве — пожалуйста. В Москве, сказал Друг, у меня своих девать некуда.

Универсал проспал в обнимку с Диссидентом весь субботник в куче прошлогодних листьев. Хватились его за ужином.

Письмо к Ней

Сегодня день рожденья Ильича.

Великий праздник среди наших праздных буден

На завтрак дали по кусочку «кулича»,

Как тут зовут с подливкой манный пудинг.

Потом — на трудовую вахту в честь вождя

Стал каждый отдыхающий — работник.

В душе молили крепкого дождя,

Вслух восхваляли дружно комсубботник.

Столовая «скатерками» в обед убелена.

Хватило всем горчицы, перца, соли.

На четверых бутылка красного вина,

Кусочек мяса в супе чуть ногтя поболе.

Потом кино, как Ленин нас спасал,

И даже, может быть, не он, а Сталин.

Как появился он, в восторге замер зал,

Аплодисменты грянули. И все, конечно, встали.

Перед началом был киножурнал —

Показ важнейших на Земле событий.

Генсека я на этот раз с трудом узнал:

Он был, мне кажется, в порядочном подпитии.

На сцене, как всегда, кривляются Они,

Мы ж собираем битые бутылки.

И ты попробуй слово сказани —

Народа мощь почуешь на затылке.

Хоть я был пьян, но выдержать не мог,

Бежал, как от волка трусливый заяц.

К проходу бросился, не разбирая ног.

И слышал вслед: вот диссидент, мерзавец!

Теперь я жду на институт донос.

Как будто я по горло в липкой жиже.

Конечно, будет мне очередной разнос,

Дадут по шее, а не то — пониже.

Ночные разговоры

— Вот чем ты объяснишь такое явление? Есть у нас в институте сотрудник с довольно редкой теперь фамилией Иванов. Довольно посредственный с научной точки зрения. Заумный. Явный шизик. Предмет постоянных насмешек в отделе сатиры и юмора в стенгазете. Поднахватался чего-то в йоге, в парапсихологии и вообще во всем, что сейчас вызывает нездоровый интерес в нашей интеллигенции Так он ведет какой-то спецкурс в университете, имеет там кучу поклонников. О нем уже легенды пошли как о Великом Гуру.

— Шарлатаны и шизики всегда имели больший успех, чем настоящие люди. К нему наверняка липнут всякого рода неудачники, увечные, психически неустойчивые. А он им сулит всяческие заманчивые вещи. Посмотрел бы я на них, если бы этот Гуру пообещал им лишь вероятный успех ценою тяжкого труда в течение многих лет! Я вообще такого рода явления презираю. Я сторонник здоровой спортивной жизни, гигиены, хорошей еды, добросовестного отношения к делу, в общем — ценностей западноевропейской цивилизации.

— Но почему этого Гуру допустили в университет? Почему КГБ это разрешает, хотя они теперь придираются к каждому пустяку? В Ленинграде, например, недавно одному парню дали пять лет за группу йоги, хотя он вел группу официально, в помещении школы.

— В КГБ тоже есть ведь соображающие люди. Если не трогают, значит, им это выгодно. В университетской среде все равно какое-то число молодежи склонно к ненормальным (с точки зрения КГБ) отклонениям. Так уж пусть они лучше отклоняются в это безобидное (с их точки зрения) шарлатанство и сектантство, чем в опасную и хлопотную политику.

— Но ведь он может искалечить жизнь многим молодым людям!

— Лишь тем, кто к этому склонен. К тому же КГБ и университетским властям на это наплевать. И готов держать пари, что вся эта группа выглядит безупречно с официальной точки зрения. Наверняка этот Гуру член партии. Угадал? И поклонники его комсомольцы, а то и активисты даже. Через какое-то время закулисная их игра вылезет наружу (забеременеет неизвестно от кого одна из поклонниц, например), и их разгонят. Если, конечно, они до того времени и сами не разбегутся.

Откровение Старика

— Жизнь прошла, — говорит Старик, — и впереди мне уже ничто не светит. Скоро на пенсию. Держать меня не будут, сразу выгонят. Зачем я им нужен? Что мне остается? Никаких материальных и духовных ценностей я не накопил. Все мое имущество не стоит одной замшевой куртки Кандидата. Вспоминать почти нечего. Теории выдумывать — это не по моей части. Да и не по зубам И все-таки во мне еще звучит какая-то возвышенная и прекрасная музыка, я ее постоянно ощущаю. Даже, кажется, могу руками потрогать. Что бы это могло значить, как по-вашему? Не понимаете? Да, это трудно объяснить словами. Когда я был маленьким, я сильно заболел. Я был в таком тяжелом состоянии, что меня даже сочли почти умершим, но я не был мертвым, я был в ином мире. Я видел огромное-огромное пространство, а внизу — грязную извилистую дорогу. Я одновременно смотрел на эту дорогу с ужасающе страшной высоты и шел по ней. Я чувствовал себя очень маленьким, очень одиноким, очень несчастным. И сам же видел, какой я маленький, одинокий, несчастный. И знаете, что поразительно? Это видение потом повторилось с абсолютной точностью, но... наяву. В лагере. Ночью нас вдруг подняли, выгнали из бараков, построили и погнали куда-то. Мы шли много часов, падая от изнеможения. Несколько раз падал и я. Но держался. Мне казалось, что упасть — значит погибнуть. И ужас охватил меня. И я снова упал. И потерял сознание. Очнулся — лежу на грязной дороге совершенно один. На той самой дороге, что видел в детстве. Я ее сразу узнал. И бесконечно высокое небо я сразу узнал. Лишь потом я задумался над вопросом, почему меня оставили тут одного и живым. Может быть, не заметили, потому что я сам был сер, как грязь, и был втоптан в грязь. А тогда я ощущал... не думал, а только ощущал бесконечное одиночество и жалость к себе. И я побрел обратно. Почему обратно? Да потому что идущим именно в этом направлении я видел себя в том детском сне. И я дошел. Когда я пришел в лагерь, там уже не было никакой охраны, бараки были порушены, их собирались жечь. Занимавшиеся уничтожением лагеря люди были безмерно удивлены, увидев меня. Я упал снова и уснул. Какие они вели дискуссии, пока я спал, не знаю. Но они взяли меня с собой. Вскоре меня освободили и реабилитировали. Должны были освободить и прочих, но они куда-то исчезли. А видение той дороги уже не покидало меня после этого никогда. Вот и теперь, стоит закрыть глаза, и я вижу ее. И ощущаю себя на ней. Маленьким серым червячком. А в страшной высоте неба гремит эта проклятая музыка. Как сводный хор ангелов... Вы за собой ничего подобного не замечали?

— Я не был на фронте, — говорит МНС, — но мне почему-то слышится топот копыт, крики сражающихся, рев моторов самолетов, пулеметные очереди, взрывы бомб. Раньше мне чудились их голоса. Но теперь они почему-то умолкли.