Судьбы Серапионов - Борис Фрезинский

Поздравляя Эренбурга с наступающим 1962 годом, Полонская тогда написала: «Желаю тебе здоровья и побольше приятных дней. Не будь слишком щедрым, но и не слишком экономным. В жизни, как в салате, нужны и соль и перец. Целую тебя, мой хороший. Цветок, что ты мне подарил, стоит у меня на письменном столе. Он еще не цветет… Тебя очень любят многие и многие. Я рада». В том, 1961-м году, они виделись, как оказалось, в последний раз.

В 1962-м Полонская читала в «Новом мире» четвертую книгу мемуаров: «Прочла поспешно, с замиранием сердца. Эта хроника нашего времени, которую ты пишешь, является жизнеописанием сотен людей и ты успеваешь сказать о каждом все, что нужно, кратко и выразительно. О каждом из этих людей можно было бы написать большой роман, а может быть еще и напишут. Но все действующие лица эпопеи нашего времени намечены тобой. То лирическое отступление „о себе“, которое ты сделал, необходимо было мне особенно, потому что у меня сохранились твои письма из Парижа, Берлина, Бельгии довоенных лет, сохранились стихи, которые ты писал тогда, страницы стихов, напечатанные на машинке. Какая жизнь. Я смотрела на рисунок, сделанный на Конгрессе[1027], где схвачено выражение твоего лица, такая усталость и решимость. Дорогой мой, я так желаю тебе много сил для того, чтобы ты мог сделать все, что задумал, и отдохнуть потом». Именно в этом письме приписка о первой жене Эренбурга Е. О. Сорокиной (урожд. Шмидт): «Если напишешь, сообщи о Кате. Как её здоровье? Когда я была в прошлом сентябре, Катя болела» И еще одна наивная приписка: «Ты все ездишь по всему Земному шару. Может быть, попадешь в Эстонию. Приезжай повидаться ко мне в Эльву (в 40 минутах от Тарту, машиной 30 минут)».

«Новый мир», в котором печатались мемуары Эренбурга, цензура так долго мурыжила, что номера выходили с большим опозданием от календарных сроков. Вот в начале 1963-го, первый номер все еще не вышел и Полонская волнуется: «Что-то мне не по себе и я очень хотела бы получить от тебя несколько слов. Закончил ли ты книгу о 41–45 годах? Пишешь ли дальше или погодишь? Как здоровье Любовь Михайловны? Передай ей от меня привет и скажи, что я иногда встречаю её брата[1028] на прогулках в Комарове, где сейчас живу. От него узнаю о вас». Когда первые два номера за 1963 год вышли, Полонская написала: «Очень тронуло меня эссе о Жан-Ришар Блоке. Он был в Ленинграде и я показывала ему город… Очень хороши также Коллонтай и Уманский. Но лучше всего, что это могут и будут читать люди. Ты даже не представляешь себе, как тебя читают и как принимают к сердцу каждое сказанное тобой слово».

В марте 1963 года кампания травли мемуаров «Люди, годы, жизнь» и их автора набрала максимальные обороты — в неё втянулся сам Хрущев, публично подвергнувший книгу грубому разносу, после чего Эренбурга перестали печатать и он стал невыездным. Понимая, что почта И. Г. перлюстрируется, и опасаясь своими откровенными сочувствиями повредить ему, Полонская написала осторожное письмо, даже не упомянув Хрущева: «Сейчас читаю твои стихи „Был мир и был Париж. Краснели розы Под газом в затуманенном окне…“ и еще

Быть может это все хлопочетОграбленная молодость моя?Я верен темной и сухой обиде,Ее не пережить мне никогда,Но я хочу, чтоб юноша увиделПростые и счастливые глаза.

Я тоже этого хочу и хочу я, чтобы ты перенес боль и стряхнул ее прочь. Я хочу видеть тебя, ну хоть таким, каким встретила, когда ты приехал из Парижа…». 12 апреля М. С. Шагинян писала А. Г. Мовшенсону, брату Полонской: «Передайте Лизе мою любовь и просьбу: написать Эренбургу (она умеет и понимает). Был у него один писатель[1029] и рассказывал в Малеевке, что он страшно физически изменился, весь серый… Вообще его очень, очень жалко, и все вокруг достаточно противно». Но Эренбург, давно получивший письмо Полонской, еще за два дня до этого ответил ей: «Дорогая Лиза, я долго тебе не отвечал: настроение соответствующее, да и организм, остановленный на ходу, дает знать, что такое limite d’age[1030]. Ну, вот… В 3 № „Нового мира“ ты найдешь скоро сокращенный конец 5-ой части. Шестую, которую я писал, сейчас оставил en sommeil[1031]. Я тебя крепко обнимаю и, оглядываясь на жизнь, думаю: вот близкий человек».

В августе 1963 года Эренбург приезжал (в последний раз!) в Ленинград[1032], но Полонская жила в Эльве и не знала этого. Прочитав его речь на ленинградском писательском симпозиуме, она написала ему: «Ты сказал то, чего я ждала, и еще больше обрадовало то, что ты чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы приехать в Ленинград и выступать. В последние месяцы я очень беспокоилась о тебе, так как пошел слух, что ты тяжело заболел. Ты очень долго не отвечал мне на мои письма… Потом ответил так странно и кратко, как отвечает умирающий, которого тормошат близкие люди. В середине сентября я буду в Москве, вернее в Люберцах у Наташи. Может быть, ты не забыл её. Мы поддерживаем еще парижскую дружбу, встречаемся уже, страшно сказать — с 1908 года»…

В приезд Полонской в Москву в 1963-м повидаться им не удалось (она две недели почти безвыездно прожила в Люберцах).

Шестидесятые годы Полонская, сколько позволяли силы, тоже писала воспоминания, но напечатать даже отдельные главы из этой книги ей оказалось совсем нелегко. Ю. М. Лотман предложил напечатать главу о Зощенко в Ученых записках Тартуского университета, и в 1963 году это было сделано; оттиск Полонская послала Эренбургу. Как часто в последние загруженные годы, он написал о её воспоминаниях не сразу: «Они мне очень и очень понравились, они близки мне не только по отношению к Зощенко, но и по тому тону, который ты взяла». В 1964 году она подробнее сообщила о своих воспоминаниях: «Очень ценю, что тебе понравились воспоминания о Зощенко. О себе я написала тоже, о маме, отце, об еврейско-польской среде, где росла до приезда в Петербург, о 1906–08 годах, о Париже, войне (той), о 20-х годах, о серапионах. Пока никто не хочет печатать. Перед смертью продам в Архив. Главное — писать без сладких слюней. Сейчас все пишут так красиво-противно». Следующие главы книги «Встречи» появились в 1964 году в алма-атинском «Просторе», но послать Эренбургу журнал Полонская не смогла; сообщив ему, в каком номере была публикация, она приписала: «Наташа прислала мне „Париж“. Это очень неловко и полуправда. Не знаю, удастся ли мне напечатать „Мой Париж“. Он, конечно, тоже полуправда, но значительно резче. А может быть лучше не показывать его никому?»

Конец 1964 года и начало 1965-го оказались для Полонской испытанием — тяжело болел её брат (Александр Григорьевич, театровед и переводчик, своей семьи не имел и всю жизнь прожил с Е. Г.). В апреле Полонская сообщала Эренбургу: «Не писала тебе давно, прости. Брат с ноября был в больнице… Так как я самая молодая в семье (горькая ирония, характерная для Е. Г. — Б.Ф.), пришлось взять на себя все, что полагается, врачей, консультанта, сестер, нянечек, лекарства и сидеть в больнице утром и вечером. Оказалось, что у меня хватило духу на три месяца. Но, когда брата привезли домой, я сдала…». Но в том же письме и про начало 6-й части «Люди, годы, жизнь», где оказался абзац о встрече с ней в 1945 году: «Спасибо тебе за то, что ты вспомнил обо мне. Твои строки заменили мне разговор с тобой. Но только на время. Не хочу допускать, чтобы мы не увиделись больше»