Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана - Джеймс Мориер

В кофейнях я позволял туркам считать себя за богатого багдадского купца. Язвина, оставшаяся на щеке после чирия, на которую досадовал я прежде как на безобразие, была теперь весьма кстати для поддержания нового моего качества иракского уроженца. Нет ничего легче, как обмануть турок наружностью. Я вдруг перенял их молчаливость, тихую поступь, медленные движения, тяжёлую степенность в речах и приёмах и так искусно умел подражать им, что многие эфенди, которые, выскочив из низкого звания, хотели непременно казаться людьми благовоспитанными, завидовали моей благородной неповоротливости и торжественной тупости ума. Я молчал так отчаянно, произнося только по временам: «Аллах!», «Нет аллаха, кроме его!» – и так прилежно пропускал сквозь пальцы шарики своих чёток, что во всех кофейнях принимали меня с отличною честью. Хозяева этих заведений сами варили для меня кофе и, налив его с размаху в чашку, подавали мне с почтительными приветствиями: «Ага мой!», «Султан мой!», «Да будет на здоровье!» Непоколебимость моей осанки снискивала мне такое уважение, что во всех спорах, возникавших между посетителями кофейных домов, где постоянный предмет рассуждений составляют лошади, собаки, оружие, табак и чума, довольно было, чтоб я, вздохнув умильно, пробормотал сквозь зубы «да» или «нет», и спор решался по моему приговору.

Глава XXIII

Сватовство. Любовный язык турецких гаремов. Объяснение на кладбище. Родословная Хаджи-Бабы

Таким образом провёл я в Стамбуле несколько месяцев. Однажды вечером, выходя из кофейни, посещаемой мною предпочтительно перед другими, увидел я старуху в платье коричневого цвета, которая, прячась за угол дома, лежащего насупротив, присматривалась ко мне с некоторым беспокойством. Старая баба, стоящая на углу улицы, – что ж тут достопримечательного! Я не обратил на неё внимания, пошёл домой, ещё важнее качаясь гусем, по-турецки.

На другой день та же самая старуха явилась опять в том же самом часу и месте. Это несколько меня удивило. Приметив её и в третий вечер, пристально заглядывающую мне в глаза, я усомнился; и хотя мне очень любопытно было знать, чего она от меня хочет, у меня, однако ж, недоставало смелости подойти к ней поближе. На следующий вечер я нарядился получше обыкновенного и, возложив на аллаха своё упование, вознамерился решительно переговорить с коричневою бабой, если она станет подстерегать меня по-прежнему.

В самом деле, выхожу в сумерки из кофейни – баба стоит на своём месте. Я к ней – она вдруг ускользнула за угол дома. В то же самое время с лёгким шумом отворилась частая деревянная решётка одного из окон второго яруса. Я взглянул и увидел женщину без покрывала, и лицо её показалось мне прелестным. Она держала в руке цветок, который нежно прижала к сердцу и бросила на мостовую. Мгновенно решётка опять закрылась, и всё зрелище пропало. Я пришёл в остолбенение и, вздёрнув вверх голову, выпучил глаза, разинул рот и водил взор кругом по воздуху, как вдруг кто-то тихонько дёрнул меня за рукав. Оглядываюсь – аллах! аллах! – та же коричневая баба поднимает с земли уроненный цветок и подаёт его мне.

– Ради имени пророка, что это такое? – спросил я. – Дивов ли это работа или ваша?

– Вы, сударь, сумасшедшие, что ли? – отвечала она вполголоса и с нетерпением. – Слава аллаху, вы не дитя! Борода у вас в четверть аршина, и анатольское платье показывает, что вы много видели свету, а не знаете, что такое значит, когда женщина даёт вам миндальный цветок?

– Это я знаю, что миндаль, фыстык, – рифма к нему ястык, подушка, – сказал я, – и что две головы на одной подушке уподобляются в любовном языке двум зёрнышкам миндаля в одной скорлупе.[134] Но моя борода повыросла не на шутку, и я знаю тоже, что в подобных делах головы валятся с плеч так же легко, как с дерева миндальные орехи.

– Не опасайтесь: мы люди чистые, – промолвила старуха. – Отвергая нас, вы отвергаете собственное счастье. Осёл ли вы, что боитесь своей тени?

– Так скажите мне, родительница, кто эта дама, которая промелькнула в окне, – возразил я, – и что я должен делать?

– Не торопитесь, – сказала она, – здесь не место объясняться. Завтра в полдень приходите на Эюбское кладбище. Я буду ожидать вас там у первого эмира,[135] по правую руку. Узнаете меня по красной шали, накинутой через голову. Спокойной вам ночи! Поручаем вас аллаху!

Мы расстались. Я возвратился в караван-сарай и всю ночь провёл в думе об этом чудном приключении. В полдень отправился я на кладбище и стал отыскивать взором первую гробницу с зелёным тюрбаном. Тут я нашёл и старуху с красною на голове шалью. Мы сошли с дороги в кипарисовый лес, в котором разбросаны тысячи красивых памятников, сели под тенью дерев и начали разговор.

Язык старухи вертелся мельницею. Она воздавала бесконечные похвалы моей наружности; клялась, что такого хорошего собою, как я, мужчины не видала в целом Стамбуле, и уверяла меня в своей преданности, верности и готовности служить мне с редким усердием. Предвидя, что эти чувствительные изъяснения кончатся нанесением ущерба получаемому мною от продажи чубуков доходу, я приостановил её красноречие и просил приступить к делу.

После длинного предисловия и бесчисленных оговорок она наконец сказала мне следующее:

– Я служу у этой дамы, которую видели вы вчера. Она дочь богатого алеппского купца. Отец, умирая, оставил её и двух сыновей, которые живут в Стамбуле и между иногородними купцами считаются из первых. Моя госпожа, по имени Шекерлеб, «Сахароустая», вышла замуж в самых молодых летах за одного старого, но богатого как чёрт эмира, который, испытав неудобства многочисленных гаремов, решился ограничиться на старости лет одною женой, чтобы жить в блаженном покое. Потому он и женился на молодой девушке: он полагал, что тем заведёт у себя в доме тишину, которую любил чрезвычайно. И, правду сказать, он не ошибся, потому что госпожа моя чудо кротости и доброты сердца. Не поверите, как она ласкова, смирна, уступчива, послушна. В одном только они никак не могли согласиться друг с другом: он страстно любил пилав с шафраном, а она терпеть его не может и обожает простой белый пилав, без шафрана. По этой причине регулярно, всякие пять дней они ссорились друг с другом за завтраком, пока как-то раз эмир не объелся своего пилава с шафраном так жестоко, что умер подле самого блюда, что случилось через шесть месяцев после свадьбы. Он отказал ей четвёртую долю всего своего имения. Сверх того, дом, который вы видели, со всею утварью и невольниками достался ей по силе закона, и теперь добрая, миленькая Шекерлеб горюет вдовицею. С её красотою и богатством мужа приискать не трудно. В самом деле, много знатных Эфенди стараются покорить её сердце; но она умна и осторожна не по летам; гнушаясь видами честолюбия, она вознамерилась выйти замуж за того, кого полюбит сама.