Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли - Эрнст Юнгер

споре о голове убийцы используется весь арсенал противоположных мировоззрений, в отношении бесчисленных жертв техники, и в особенности, техники сообщения, едва ли имеется различие позиций? То, что это имело место далеко не всегда, можно увидеть из текста первых железнодорожных законов, где отчетливо выражено стремление сложить на железную дорогу ответственность за любой вред, наносимый исключительно фактом ее существования. Сегодня, напротив, закрепился взгляд, согласно которому пешеход не только должен приспосабливаться к дорожному движению, но также и нести ответственность за нарушение дисциплины дорожного движения. Сама эта дисциплина есть один из признаков предметной революции, которая незаметно и без возражений подчиняет человека измененной закономерности.

Нам не приходит в голову, чтобы отказаться от полетов человека, хотя их история — это история крушений, и хотя эти полеты, рассматриваемые как чистое средство сообщения, противоречат всем законам экономики. Этот факт не подлежит никакому сомнению для того самого духа, который склонен, скажем, рассматривать боль, которую веками причиняли себе монахи в монастырях, как странное заблуждение. Люди из года в год становятся жертвами движения транспорта; эти жертвы достигли такой цифры, которая превышает потери какой-нибудь кровавой войны. Мы смотрим на них с чувством какой-то самоочевидности, которое напоминает старое понимание сословий, как-то: моряка или рудокопа. Уже Бисмарк в ходе дискуссии о смертной казни заметил, что нам не приходит в голову остановить горное дело, хотя число требуемых им жертв можно заранее вычислить статистически. Тем самым он выражал взгляд, согласно которому боль принадлежит к неизбежным явлениям миропорядка, — взгляд, присущий любой консервативной мысли. В действительности статистика дает второстепенное доказательство того, что человек должен платить судьбе постоянную дань; так, примечательно то явление, что число самоубийств невзирая на благоприятные или неблагоприятные времена остается приблизительно на одном и том же уровне.

Жертвы, которых требует технический процесс, кажутся нам необходимыми потому, что они соответствуют нашему типу, то есть типу рабочего. Тип рабочего в разнообразных формах проникает в расселины, оставшиеся от сословной структуры, и он вносит в них свойственные ему оценки. Сто лет назад гибель молодого человека на дуэли считалась обычным происшествием; сегодня такая смерть была бы курьезом. Примерно в то же время на портного Берблингера из Ульма, который рухнул в Дунай вместе со своей летательной машиной, смотрели как на безумца, и человек, который ломал себе шею, забираясь на ничего не обещающую вершину горы, считался чудаком. Сегодня же смерть во время полета на планере или занятий зимним спортом в порядке вещей.

14

Если бы пришлось одним словом охарактеризовать тип, который формируется в наши дни, то можно было бы сказать, что одно из его наиболее заметных свойств составляет обладание «вторым сознанием». Это второе, более холодное сознание сказывается во все быстрее развивающейся способности рассматривать себя самого как объект. Ее нельзя спутать, скажем, с саморефлексией психологии старого стиля.

Различие между психологией и вторым сознанием коренится в том, что психология избирает предметом своего наблюдения чувствительного человека, в то время как второе сознание направлено на человека, который находится вне зоны боли. Правда, здесь также существуют переходные состояния; так, нужно видеть, что процесс распада психологии, как и любой процесс распада, происходит упорядоченно. Особо отчетливо это проступает в тех ответвлениях, в которых психология развилась до чисто измерительного метода.

И все же намного более интересны символы, которые старается произвести из себя второе сознание. Мы не только работаем с искусственными членами, как не работала ни одна жизнь до нас, но мы также находимся в самом центре построения странных областей, в которых благодаря применению искусственных органов чувств создается высокий уровень типичного соответствия. Этот факт, однако, находится в тесной связи с опредмечиванием нашей картины мира и, таким образом, с нашим отношением к боли.

Здесь в первую очередь следует назвать революционный факт фотографии. Световое письмо — это род констатации, за которой признается характер документа. Мировая война явилась первым крупным процессом, который был заснят таким образом, и с тех пор не было ни одного значительного события, которое бы не фиксировалось, в том числе искусственным глазом. Единственное стремление здесь заключается в том, чтобы увидеть пространства, закрытые для человеческого глаза. Искусственный глаз проникает сквозь слои тумана, атмосферные пары и тьму и даже преодолевает сопротивление материи; оптические камеры работают в морских глубинах и на большой высоте шаров-зондов.

Снимок находится вне зоны чувствительности. Ему присущ телескопический характер; заметно, что на событие смотрит нечувствительный и неуязвимый глаз. Он фиксирует как пулю в полете, так и человека в тот момент, когда его разрывает граната. Это свойственный нам способ видеть; и фотография есть не что иное, как инструмент этого нашего своеобразия. Примечательно, что это своеобразие пока весьма мало заметно в других областях, скажем, в области литературы; но, без сомнения, — если нас здесь еще что-нибудь ждет, как в области живописи, — на смену описанию тончайших душевных процессов придет новый род точного, предметного описания.

В «Рабочем» мы уже указали на то, что фотография — это оружие, которым пользуется тип. Видение есть для него акт атаки. Соответственно растет стремление сделаться невидимым, проявившееся уже в мировую войну под видом «маскировки». Боевая позиция утратила обороноспособность в тот момент, когда ее стало возможным вычислить на фотографии летчика ближней разведки. Такое положение дел непрерывно приближает к большей пластике и предметности. Уже сегодня есть огнестрельное оружие, оснащенное оптическим прицелом, есть даже летающие и плавающие машины атаки с оптическим управлением.

В политике фотография тоже относится к оружию, которым пользуются все с большим и большим мастерством. В частности, у типа, по-видимому, обнаруживается средство выявлять индивидуальный, то есть более не соответствующий его притязаниям характер противника; личная сфера уже оказывается несостоятельной перед фотографическим снимком. Также его образ мыслей меняется быстрее, чем его лицо. Существует очень коварный метод использования на плакатах снимков убитых в политической борьбе.

Таким образом, фотография — это выражение свойственного нам, хотя и ужасного, способа видеть. В конце концов, здесь перед нами некая форма сглаза, своего рода магическое овладение. Это очень хорошо можно ощутить в тех местах, где жива еще другая культовая субстанция. В тот момент, когда возникает возможность сфотографировать такой город, как Мекка, он входит в колониальную сферу.

Нам присуще странное и трудноописуемое стремление придавать живому процессу характер препарата. Там, где сегодня совершается какое-нибудь событие, оно окружено кольцом объективов и микрофонов и освещено огнями вспышек. Во многих случаях само событие отступает на задний план перед «переводом»; то есть оно в значительной мере становится объектом. Так, нам уже известны политические