Роксолана - Павел Загребельный

По улицам Стамбула, в распахнутых халатах, воздымая руки, носились ошалелые фанатики, проклинали гяурку-колдунью, засевшую в Топкапы, вопили: «О шариат! О вера!»

Тяжело занемогла сердцем валиде. Слегла еще по весне от тяжкого оскорбления, нанесенного ей султаном и султаншей, и теперь не вставала. Снова обвинили Роксолану. Мол, отравила султанскую мать каким-то медленно действующим ядом, и теперь она умирала, и никто не мог ее спасти.

А султанская мать умирала от собственной злости. Изливала ее всю только на Роксолану, а поскольку всю злость никогда не сможешь излить на одного лишь человека, то теперь сама уничтожалась ею, точило ее это ненавистное чувство изнутри, как червь сочное яблоко, и не было спасения.

Роксолана лишь усмехалась. Говорят, обвинять будут снова ее? Пусть!

Могли бы еще обвинить, будто она отравила и бывшего великого визиря старого Пири Мехмеда, который неожиданно умер от загадочной хвори, пока султан ходил в свой бесславный поход.

Еще перед походом прислал Сулейману Великий князь московский Василий Иванович гневное письмо о таинственном исчезновении его посольства, которое должно было приветствовать султана под Белградом в 1520 году. Посольство бесследно исчезло, хотя известно было, что благополучно добралось до околицы Белграда и было принято в султанском лагере. «Из-за этого, — писал Василий Иванович, — моя корона потемнела, а лица моих бояр почернели». Великий князь обещал за нанесенное ему бесчестье отплатить огнем и мечом. Только два человека знали о том посольстве — прежний великий визирь Пири Мехмед-паша и султанский любимец Ибрагим. Пири Мехмед принял московских послов, а Ибрагим перехватил их потом, ибо стоял между султаном и великим визирем. Куда они исчезли и куда девались богатые дары, привезенные султану из далекой Москвы, мог сказать лишь грек. Но султан тогда не спросил, а теперь если бы и спросил, то не получил бы ответа Пири Мехмеда уже не было в живых.

Знал это Гасан-ага, как знало и пол-Стамбула, но кто бы стал вносить в уши султана то, о чем падишах не спрашивает?

Гасан-ага, как неутомимая пчела, нес и нес Роксолане вести, подслушанное, слухи о всех ее врагах и о недругах султана. Когда узнал про московских послов, упал перед ней на колени, не обращая внимания на кизляр-агу Ибрагима, не остерегаясь, что тот может передать все валиде или и самому великому визирю.

— Ваше величество, моя султанша! До каких же пор этот мерзкий грек будет править? На вас все надежды. Только вы можете все сказать султану! И про московских послов, и про посла от матери французского короля, убитого Хусрев-бегом. Ибрагим всем иностранцам показывает огромный рубин, отобранный у того тайного посла, и хвалится, что это самый крупный рубин в мире. Одного вашего слова, ваше величество, было бы достаточно.

— А зачем? — спросила она. — Что от этого изменится? Султан сам устраняет тех, кого поставил. Не надо ему мешать. Все устранит всемогущее и безжалостное время.

— Но ведь жизнь человеческая не бесконечна, моя султанша!

— Зато бесконечно мое терпение!

После первого похода Сулеймана на Вену она укоряла его за бездарного грека, вписывая в письма свои между строк любви горькие слова: «Я же вам говорила! Я же вам говорила!» Теперь молчала, не вспоминала грека ни единым словом, хотя могла бы уничтожить его, открыв Сулейману самое страшное для него: что была в гареме у Ибрагима, что приводил ее на свое ложе, хотел овладеть ею, видел ее обнаженной, срывал с нее одежду уже тогда, когда передавал в гарем падишаха, а потом хотел завоевать ее женскую благосклонность и не оставляет тех домоганий и поныне.

Нет! Она бы не сказала об этом никогда и никому! Она была горда, но, кроме собственной гордости, целые поколения несгибаемых людей стояли за нею, неприступных, как горные вершины, с душами бунтарскими, как у того легендарного Мухи, с сердцами возвышенными, как у ее родной матушки, с красотой беспредельной, как у того славного витязя древнекиевского Чурилы Пленковича, что был на устах у всех и через полтысячи лет после того, как о нем были сложены песни.

К тому же она постигла великую игру, которую неосознанно вел Сулейман со своим самым приближенным человеком.

Сунуть ноги в султанские сафьянцы не посмел бы никто. Эти ноги были бы незамедлительно отрублены, кому бы они ни принадлежали. Но поставить эти сафьянцы перед алчными взглядами и науськивать всех друг на друга, сталкивать лбами возле той недоступной приманки — разве не в этом смысл самой султанской власти? Особенно при том, что люд оплатит все причуды своего властителя. В ожесточенной борьбе за высочайшее благоволение никогда нет единомышленников, никогда никто никому не помогает. Когда выбирают из тысячи одного, на него падает тяжелейшая ненависть завистников. Сулейман выбрал Ибрагима, человека, который, может, менее всего соответствовал положению, ему выпавшему. Для султана Ибрагим нужен был как двойник, тень, на которую все падает — блеск и несчастья. А султан стоял в стороне, спокойный и всеми почитаемый. И все увидели — грек ничтожен, и все будут ничтожными на его месте, а султан незаменим.

Стоило ли низвергать Ибрагима прежде времени, когда он и так должен был рухнуть под грузом своего ничтожества, степень и размеры которого мог определить лишь султан? Чьи бы то ни было попытки вмешаться в эти его права, Сулейман расценил бы как посягательство на его величие и не простил бы этого никому, даже ближайшим людям. Поэтому нужно набраться терпения и ждать.

Ах, если бы жить вечно, сколько можно было бы претерпеть зла, ничтожества и человеческого тщеславия!

Чтобы не дразнить зверя в клетке, Фердинанд прислал к Сулейману своих людей для переговоров о мире.

Посланник Корнелий Дуплиций Шепер обладал наивысшими полномочиями от самого императора Карла, от короля Фердинанда и от Марии, вдовы покойного венгерского короля Лайоша. Он привез Сулейману ключи от древней венгерской столицы Эстергома, письмо от императора Карла, в котором тот обещал султану мир, если Сулейман отдаст Венгрию его брату, а также письмо Фердинанда с заверениями в сыновней преданности Сулейману, если тот поднесет ему в дар венгерскую землю. Шепер надеялся, что будет незамедлительно принят султаном, но Ибрагим распорядился иначе. Мол, султан передал всю власть в его руки, поэтому все, что поручено послу сказать, он должен сказать ему, великому визирю. Принят был Шепер во дворце Ибрагима на Ат-Мейдане. Великий визирь ошеломил посла своим золотым доломаном, огромным бриллиантом на одной руке и еще большим рубином на другой. Луиджи Грити, с пальцами, унизанными перстнями в драгоценных камнях, холеный и наглый, выступал как полномочный советник в делах Венгрии. Великий драгоман Юнус-бег, гигантский мрачный турок, о котором шли слухи как о самом доверенном султанском дипломате, позван был Ибрагимом лишь для перевода, а начальник его личной канцелярии хронист Мустафа Джелал-заде приготовился записывать каждое произнесенное слово.

Шепер поцеловал полу Ибрагимова доломана, как будто бы перед ним был сам султан, но великий визирь принял это как должное и завел разговор о своей неограниченной власти в этой державе, о всемогуществе османского войска и о благородстве турок.

— Еще недавно, — говорил он, — султаны платили янычарам пол-аспры в день, сегодня мы уже платим по пяти аспр, можем выплачивать даже до восьми аспр на день. Для доблестного флота денег не жалеем вообще, так, например, недавно я выдал для вооружения своего флота против Италии два миллиона цехинов, но это никак не отразилось на державной сокровищнице — так она богата. Османское войско непобедимо, убедиться в этом имели возможность уже повсюду, но мы можем даже не поднимать всей своей силы, ибо одних только пятьдесят тысяч крымских татар могли бы опустошить весь мир. Дважды я водил войско против Вены, но оба раза пощадил этот славный город, при наступлении много тысяч женщин и детей я прятал в лесах, чтобы их не захватили в рабство. Так поступал не только я, но и многие другие добрые турки, потому что отнюдь не все они варвары, нелюди и хищные звери, как их называют христиане.

Шесть часов похвалялся Ибрагим перед посланником Шепером. Пажи приносили угощения. Наряду с восточными лакомствами лилось вино, запрещенное для мусульман, но не для Ибрагима, для которого не существовало в этой земле никаких запретов.

— Все, что я делаю, считается сделанным наилучшим образом, похвалялся великий визирь. — Обычного конюха могу поставить пашой. Могу, если захочу, делить земли и королевства, и мой властелин не станет возражать. Если же он что-либо велит, а я не согласен с ним, то просто не стану выполнять его повеления. Ежели же я что-либо задумаю, а он будет несогласен, то свершится по моей, а не по его воле. Мир и война в моих руках. Победы османского оружия зависят только от меня. Это я победил венгров. Падишах не принимал участия в бою под Мохачем. Он только сел на коня и прискакал на помощь, когда я послал ему весть о победе. Все блага распределяю только я. Султан даже одевается не лучше меня, а только как я. Половина драгоценностей, которыми владеет падишах и его жена, бывшая рабыня Роксолана, подарены мной. Вот этот бриллиант был на тиаре римского папы. Я купил его за шестьдесят тысяч дукатов. А взгляните на этот рубин. Он был на пальце у французского короля, когда тот попал в плен к императору Карлу. Император не смог купить этот рубин, а я купил. И сам не трачу ни на что ни единой акча — все оплачивает за меня султан. Его земля, государственная казна, все от самого большого до самого малого доверено мне. Я распоряжаюсь всем как хочу. С султаном мы росли вместе с малолетства. Даже родились с ним в один и тот же день. Что такое властелин? Это словно бы кровожадный лев. Люди укрощают льва не только силой, но и мудростью, пищей, которую приносит ему смотритель, и криками. Смотритель носит с собой палку, чтобы пугать льва, но никто, кроме него, не может дать льву еду. Властитель — это лев, его смотрители — советники и министры, а палка — истина и правда, которыми нужно управлять властелином. Так и я укротил и подчинил своего повелителя, великого султана, палкой истины и правды.