Это было в Коканде - Николай Никитин

- Как доехали?

- Прекрасно.

- Как жили?

- Всяко, - сухо ответил Зайченко.

Жарковский привык работать по-разному. Иногда он задавал прямые вопросы и по мелочам, то есть по интонации или по характеру ответов, догадывался об истинном настроении человека, которого он допрашивал. Иногда он заводил самый обычный разговор, тщательно пряча то, что стремился узнать, и когда заговаривали о чем-нибудь близком к этому, незаметно наводил допрашиваемого на интересующую его тему. Так же приходилось ему уличать обвиняемого или подследственного путем столкновения с неопровержимыми фактами. На этот раз он избрал самый обычный прием и прямо завел речь о Джемсе. Он спросил Зайченко:

- С кем из курбаши, кроме Иргаша, разведчик Джемс имел непосредственную связь?

- Не знаю, - сказал Зайченко. - Мне уже задавали этот вопрос... И я тогда на него не мог ответить. Прошу верить, что я видел Джемса только один раз...

- Только раз?.. - живо, будто удивляясь, промолвил Жарковский и, оглядывая Зайченко, задал ему новый вопрос: - А вы слыхали, что басмаческие вспышки продолжаются до сих пор?

- Вспышки... - пробормотал Зайченко. - Не знаю.

- Ну да. Только вспышки. Ведь иначе не может быть... - как бы объясняя, сказал Жарковский.

- Конечно... - сейчас же согласился Зайченко. - Движение быстро выдохлось. Уже давно... Я сам чувствовал его крах.

- Вы чувствовали?

- Да.

- Давайте вернемся к началу, - проговорил Жарковский. - Вы знали, кто руководил организацией в Ташкенте?.. В самом начале?

- Нет.

- От кого же вы получали поручения? Кто снабжал вас?

- Организация... Но людей я не знал. Это были анонимы.

- Зачем вы лжете?

- Я не лгу... Я называл Назиева и Кудашевича. Но это было по девятнадцатому году... Других не знал.

- Вы знали английскую разведку! - делая вид, что сердится, сказал Жарковский.

- Вы ошибаетесь! Она знала меня, - заметил Зайченко. - Если это была английская разведка... В чем я теперь сомневаюсь. Черт знает, на кого он работал.

- А Чанышева знали?

- Очень мало... До кокандского восстания. Потом он был убит в тюрьме пьяным красногвардейцем. В Скобелеве.

- Ведь вы привлекались по делу о сдаче Кокандской крепости?

- Да. Привлекался.

- Это так и осталось невыясненным...

Зайченко опустил глаза.

- Вы можете мне верить или не верить, но ни восемь лет тому назад, ни в девятнадцатом году, ни сейчас я даже сам себе не могу ответить на этот вопрос... - сказал он.

- Но если бы обстановка была более определенной для сдачи, сдали бы, конечно?

- Затрудняюсь ответить! - проговорил Зайченко.

Жарковский думал, что он упорствует. Но Зайченко действительно, при всей готовности к измене в ту ночь, все-таки сам для себя не знал и не помнил, как он собирался поступить в последний момент. Сейчас же это давнее дело совершенно не волновало его, и ему было трудно говорить о нем по существу. Он даже забыл о всех своих настроениях тех дней.

Расценивая его молчание по-своему, Жарковский заявил:

- Вот! До сих пор вы продолжаете служить иностранной разведке. Что ж, надеетесь, что она поставит вам памятник?

- Я не служу, - ответил Зайченко.

- Служите молчанием! Определенно служите. А когда встречались с этим резидентом, вы, наверное, были разговорчивее? Иначе бы вас не держали? Не правда ли?

- Да.

- О чем же вы говорили?

- Я заявлял о развале басмачества...

- Информировали?

- Да, можно и так сказать... Я убедился на опыте, что Красная Армия имеет все предпосылки к победе.

- Агитировали?

- Внешне это выглядит, конечно, глупо... Но у нас было трудное положение... Надо было разъяснить эту трудность. Я понимал, что от организации диверсии, от диверсионной борьбы этот разведчик, вернее говоря этот резидент, не откажется, хотя я и говорил, что заниматься этим все равно, что черпать воду решетом.

Увидев насмешливые глаза Жарковского, Зайченко добавил:

- Не совсем, конечно... Иначе он не покупал бы меня.

- Но вы предлагали ему что-нибудь иное?

- Я вообще хотел смыться.

- Как смыться?

- Как-нибудь...

- Куда?

- Ну, достать паспорт... Поступить куда-нибудь на службу счетоводом... Техником...

- Но ведь резидент не выпустил бы вас из виду... Разве вы не понимали этого?

- Понимал... Но не хотел об этом думать.

- Зайченко, вы опять лжете... Вы не из таковских, чтобы жить не думая. Скажите честно: о чем был разговор в двадцать четвертом году, в ставке Иргаша?

- Я сказал. Только об этом.

Жарковский во многом верил Зайченко. Даже в самом себе он находил с ним что-то общее. У него ведь также бывали в жизни такие неопределенные минуты.

"Но я счастливее его, потому что умнее", - самодовольно подумал он про себя и при этом потянулся всем телом. "Хотя он не глуп", - опять подумал Жарковский.

Из дела, а также из личного свидания с Зайченко Жарковский убедился, что этот человек играл жалкую роль кастета в чьих-то руках. "Неужели он этого не понимает? Или притворяется, что не понимает?"

- Вы ведь, кажется, очень хорошо знали комиссара Юсупа?

- Да. Знал, - ответил Зайченко.

- Вы беседовали с Юсупом... в лагере Иргаша?

- Я был у него после нашей сдачи.

- А с "деревянным афганцем" была у вас беседа об Юсупе?

- Не помню... Нет, не было.

- Подумайте...

- Кажется, да.

Зайченко покраснел (выходило так, что его поймали)...

- Понимаете... - пробормотал он. - Я не помню. По-моему, мы не беседовали на эту тему. Нет... Это уж потом, когда я в тюрьме узнал о нападении на Юсупа, у меня это как-то связалось с тем лицом, которое прибыло в ставку Иргаша. Я вспоминаю, что я тогда подумал: "Не резидент ли сделал это?" Я сейчас просто спутал... Нет! Конечно, нес! Тогда мы оба еще ничего не знали об Юсупе.

- Позвольте... Но в ставке Иргаша говорили о комиссаре Юсупе?.. Это есть в деле.

- Но, по-моему... Да! По-моему... - несколько растерявшись, возразил Зайченко, - комиссар бригады Юсуп тогда не ассоциировался у меня с тем Юсупом... Ну, вы понимаете, что я хочу сказать. То есть с тем Юсупом, которого я знал мальчишкой... Да, не ассоциировался. Об Юсупе с этим шпионом я не говорил.

- Что вы знаете об убийстве в Беш-Арыке?

- Ничего не знаю. Кто-то выстрелил в Юсупа.

Жарковский вдруг открыл ящик, где у него лежало дело, и, вынув оттуда бумажку, протянул ее Зайченко.

- Читайте отчеркнутое красным карандашом.

Это был рапорт Юсупа от 4 апреля 1924 года.

...Начальник штаба Иргаша Зайченко является звеном между

какой-то, вероятно зарубежной, разведкой и мятежным курбаши.

Запутался. Упрям. Операции ведет умело. Большие связи в

Средней Азии. Профессионал-диверсант...

Зайченко отложил пожелтевший листок бумаги.

- Читайте дальше...

...все это говорит против него. Я его давно знаю. С

юности. Он был моим учителем русской грамоты. Тогда он мне

казался прекрасным человеком. Доложить об этом считаю своей

обязанностью.

Зайченко улыбнулся.

- Почему это не отчеркнуто? - спросил он.

- Очевидно, особый отдел не счел нужным... - ответил Жарковский. - Но разве что-нибудь от этого меняется?

- Да, вы правы. Не меняется, - заметил Зайченко.

Жарковского удивило равнодушие, с которым были сказаны эти слова.

- Я имею о вас хорошую характеристику, - проговорил он.

Зайченко поднял глаза и спросил совершенно спокойно, будто заранее уверенный в ответе:

- Из лагеря?

- Да... - ответил Жарковский. - Хотите досрочное освобождение?

"Странный вопрос... - подумал Зайченко. - Может быть, он думает, что я могу ему быть полезным? Но в чем?"

Досрочные освобождения случались довольно часто, в них не было ничего сверхъестественного. Единственное, что поразило Зайченко, это специальный вызов в Москву. Все эти мысли отразились на лице у него. Понимая их, Жарковский, слегка наморщив лоб, как бы вспоминая что-то или размышляя о чем-то, сказал:

- Ну ладно, на днях вас освободят... Вернетесь в Среднюю Азию... скучным голосом прибавил он.

- Мне все равно, - ответил Зайченко.

Позвонив секретарю, Жарковский зевнул. Зевок этот не мог ускользнуть от внимания Зайченко. Он снова почувствовал себя маленьким и ничтожным человеком. В комнату заглянул секретарь.

- Проводите... - сказал ему Жарковский и небрежно кивнул в сторону Зайченко.

Зайченко встал...

5

Каменный дом был окружен густым, тенистым садом. В саду бегали две большие собаки. На кухне слышалась возня, кто-то спорил, переругивался, стучали ножи, пахло жареным. Дом этот находился в десяти километрах от Ташкента и считался загородной дачей. Василий Егорович Блинов на лето обыкновенно переезжал сюда. Сам он бывал здесь редко, только по выходным дням, и то не всегда. Здесь жила семья - жена, Александра Ивановна, и двое детей, Шурик, девяти лет, и Капочка. Шурик был сыном Александры Ивановны от первого брака, Капочка же родилась недавно. Дачный участок был огорожен глухой глиняной стеной. В саду росли чинары и орехи. Клумбы были густо засажены цветами. Дорожки посыпаны песком. Через сад протекал большой и глубокий арык. Вода в нем была ледяная, она обжигала даже в знойные дни. Эта дача и вся ее меблировка не принадлежали Блинову. Все числилось за учреждением. Он пользовался всем этим как человек, занимающий видное положение, он был одним из тех, кто возглавлял органы ГПУ в Средней Азии. Жена Василия Егоровича невольно привыкла все это считать своим... Она всегда говорила: "наша квартира", "наша дача", "наша машина". За ней то же самое повторяли в семье другие, а вслед за всеми так же стал говорить и Василий Егорович, хотя никогда не ощущал все это своею собственностью.