Красный ветер - Петр Лебеденко

И все же после стычки с лейтенантом Пенельей он часто думал: «Может быть, Пенелья прав? Может быть, я действительно не в силах побороть в себе аристократическую сентиментальность и это мешает мне быть настоящим бойцом? Но мой брат Морено, Рамон Франко и сотни таких же, как они, — тоже аристократы, а разве назовешь их сентиментальными? Да они так же, как мавры, готовы в любую минуту перерезать от уха до уха горло каждому, кого считают своим противником! Значит, дело совсем в другом? „Мы и отличаемся от фашистов именно тем, что всегда и везде остаемся людьми“, — говорит комиссар Педро Мачо. Но откуда же тогда жестокость у лейтенанта Пенельи, да и не только у него? Или это не жестокость, а что-то совсем другое, чем не обладаю я?..»

И вот Денисио… Своим неожиданным (неожиданным и для Прадоса, и для Роситы, и для Матео) решением он как бы оправдывал Эмилио в его собственных глазах. И от этого Прадосу стало намного легче…

Наконец появился Матео. Не слезая с мула, он сказал:

— Недалеко отсюда речка Тахунья. Мы поедем туда.

— Зачем мы туда поедем, отец? — спросил Эмилио Прадос.

— Там деревня, в которой живет мой брат, — ответил Матео. — До рассвета успеем. Тут глухие места, вряд ли на кого наткнемся. У брата все расспросим и решим, что дальше.

— А лошади? — спросил Денисио. — Оставим их здесь?

— Да. Больше они нам не нужны. Появляться вместе с ними в деревне опасно.

— Рассвет скоро наступит, — заметил Денисио. — Надо торопиться.

Они действительно никого по дороге не встретили. Рассвет только-только начал пробиваться сквозь густой мрак медленно уползающей ночи, когда показались первые дома деревни, раскинувшейся вдоль неширокой речки Тахуньи. И эти дома, и целиком вся деревня словно были придавлены гнетущей тишиной: ни лая собаки, ни блеяния овцы, ни ржания лошади, ни одного живого голоса.

— Вот здесь, — глухо проговорил Матео, останавливая Урбана у невысокого забора, сложенного из камней.

Он слез с мула и, бесшумно открыв ворота, повел его во двор, жестом пригласив своих спутников следовать за ним. Потом подошел к наглухо закрытым ставням и тихо постучал. Росита стояла рядом с ним, а Денисио и Эмилио Прадос зашли за угол дома и оттуда наблюдали за Матео.

Прошла минута, другая — никто не отвечал. Матео постучал снова — и опять молчание. Старик в растерянности потоптался на месте и постучал в третий раз. Он уже совсем было отчаялся, когда вдруг сквозь узкую щель в ставне увидел бледную полоску света. И тут же услышал:

— Кто там?

— Открой, Мигель, — ответил Матео. — Это я.

— Кто это — ты?

— Матео.

— Матео?

— Да.

— Откуда ты тут взялся?.. Слушай, ты и вправду Матео? Мы же не виделись с тобой двести лет… Чего ты замолчал, Матео?

— Откроешь ты или нет, болтун! — выругался старик.

— Вот теперь я тебя узнал! — засмеялся за дверью Мигель. — Конечно, открою.

Мигель и отдаленно не был похож на своего брата. Лет на пятнадцать моложе Матео, он отличался веселым нравом и той необыкновенной общительностью, которая свойственна испанцам. У него было простое лицо с большими черными глазами, копна густых волос на круглой голове и кое-как подстриженные усы. Широкая, открытая, светлая улыбка говорила о доброте этого человека и его бескорыстии. А грубая крестьянская одежда и большие руки, в которых угадывалась незаурядная сила, подчеркивали, что брат Матео — человек от земли и свой кусок хлеба добывает нелегким трудом.

Когда Матео, а вслед за ним Эмилио Прадос, Росита и Денисио вошли в дом и остановились у двери, Мигель на какое-то время словно бы опешил. Он даже отступил в темный угол и, в полном недоумении оглядывая непрошеных гостей, растерянно улыбался, не зная, что ему делать. Однако растерянность эта продолжалась недолго. Уже в следующую минуту Мигель вошел в роль гостеприимного хозяина: накрыл стол клеенкой, принес из кладовой хлеб, кувшин с вином, снял с еще не остывшей печки кастрюлю с бобами, приготовленными на оливковом масле, выложил эти бобы на тарелку и тоже поставил на стол.

— Матео, помоги людям раздеться, — говорил он между делом. — Одежду надо положить на лавку, вон ту, что у печки. Слышишь, Матео? И принеси сеньоре теплые носки — они в другой комнате, на табуретке. Сеньора, наверно, продрогла… Сейчас я вас всех накормлю, потом вы будете отдыхать.

Он ни разу не спросил у Матео, кого тот к нему привел, куда и зачем эти люди идут, почему сам Матео оказался так далеко от своего дома. Он все принимал как должное, как необходимость. Может быть, он ни о чем не спрашивал потому, что хорошо знал Матео. Если Матео это сделал, значит, так нужно.

А Матео, когда они все сели за стол и Мигель каждому налил по стакану вина, спросил:

— Где твоя жена? Почему ты один?

— Лина работает в столовой, — нехотя ответил Мигель.

— В столовой? — удивился Матео. — В какой столовой? Разве у вас есть столовая?

— Не у нас. — Мигель явно был смущен. — У них.

— У кого — у них? Ну-ка выкладывай.

И Мигель рассказал. Вдоль реки Тахуньи, с другой стороны деревни, фашисты оборудовали полевой аэродром. Много больших самолетов, они называют их бомбовозами. Юнками или юнкерами… Там тьма-тьмущая летчиков, техников и других людей, которые нужны для обслуживания. Вот они и устроили столовую, собрали туда деревенских женщин: кто работает поваром, кто официанткой, кто просто так — моет полы, убирает и чистит посуду. Лину, его жену, тоже взяли. Сутки она работает, сутки — дома.

— А где вся эта банда размещается? — спросил Матео. — Я говорю о фашистах.

— Там же, на аэродроме, — ответил Матео. — Понастроили бараков, там и живут.

— В деревне появляются?

— Редко. Сидят в своих бараках и ждут хорошей погоды, чтобы летать. Лина говорит, день и ночь режутся в карты и лакают вино. Иногда затевают драки. Итальянцы с нашими, испанцами. Лина говорит, последнее время они глядят друг на друга волками. Особенно после Гвадалахары.

Денисио, взглянув на Эмилио Прадоса, спросил у Мигеля:

— Вы говорите, что на аэродроме стоят бомбардировщики?

— Да, бомбовозы, — подтвердил Мигель. — Так они их называют. Когда взлетают, ревут, как звери.

— Это хорошо, — оживленно сказал Денисио. — Это очень хорошо.

Капитан Прадос тоже оживился. Он, конечно, понял, о чем думает Денисио. Чем бродить туда-сюда в поисках места, где можно проскользнуть к своим, чем ежечасно рисковать попасться в руки фашистов, не лучше ли попытаться захватить их самолет и на нем улететь на свою территорию? Риск, безусловно, тоже немалый, но и шансов не меньше. Тем более жена Мигеля работает на аэродроме. Кое-что, возможно, разузнает, может быть, ей даже удастся найти там подходящего человека, который взялся бы помочь.

Эмилио Прадос спросил:

— Кроме тех женщин, что работают у них в столовой, никого из крестьян на аэродром не пускают?

— Почему? — пожал плечами Мигель. — Пускают многих. Я сам три или четыре раза возил для кухни дрова на своем муле. Они не очень-то нас боятся. Особенно после Кастильо. Думают, что запугали до смерти. — Он умолк, покачал головой и вновь заговорил: — А чего им бояться? Чуть в чем заподозрят — конец. Ни допроса, ни суда. Совсем озверели… Я вот сказал о Кастильо. Помнишь его, Матео? Тот, что всю жизнь мечтал стать матадором… У него мать в Селасе, на той стороне Тахуньи. Кастильо передали, что мать больная, и он решил проведать ее. Тут недалеко, километров двадцать. Ну, пошел. Уже переправился через речку, когда его схватили. «Куда идешь?» — спрашивают. — «В Селас, к больной матери», — отвечает. — «В Селас? К ним, значит, к красным?» Кастильо говорит: «Мне все равно — красные, черные, синие, у меня мать больная в Селасе». — «Мать, — говорят они, — твоя все равно подохнет, а мы поможем тебе поскорее встретиться с ней на том свете…» Повел его фашистский солдат в лесок, поставил на поляне и — из карабина. Три раза в него выстрелил. Потом подошел к нему, пнул ногой и отправился к своим. А часа через два Кастильо нашел мальчишка из другой деревни. Ночью крестьяне пробрались в этот лесок, Кастильо, оказывается, был еще живой. Отнесли его в деревню, позвали местного фельдшера. Да было уже поздно — много он, бедняга, потерял крови. И к утру Кастильо умер…

Мигель, опустив голову на грудь, долго молчал, потом ладонью провел по лбу, словно отгоняя невеселые мысли, и сказал:

— Что ж поделаешь, такое время… Давайте выпьем, чтоб было лучше. У нас лишь это и осталось — ждать лучшего…

— Если все будем ждать — оно не скоро придет, наше лучшее, — хмуро проговорил Матео. — Слышишь меня, Мигель?

— Слышу. Да я ведь не воин. Кроме охотничьего ружья, никакого другого оружия в руках не держал. Но если надо… Пускай мне только скажут, что я должен делать.