Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

С нетерпением я ждал следующего дня и прихода доктора. Из всех приятных неожиданностей, которые дарила мне судьба в те памятные дни после моего перевоза из крепости, встреча с «маленькой» Верой Воронцовой была самой радостной. Как я узнал впоследствии, ее не предвидела и моя жена. Ей было все же от знакомых известно, что Вера Николаевна, окончив ученье, в качестве доктора поступила на службу в один из тюремных лазаретов, как упорно называли в больницу при «Крестах». Жена поэтому употребляла все усилия, чтобы добиться моего перевода именно в эту лечебницу, и ее разочарование было велико, когда она узнала от шведской сестры милосердия, что меня перевезли не туда, а в тюрьму на Выборгскую, где никаких сношений со мною ей уже не предвиделось. Но и тут помог, видимо, какой-то «случай», который для меня, религиозного оптимиста, имеет совсем другое название в той непостижимой цепи событий, которые влияют не только на человеческую, но и на всякую жизнь на земле…

На другое утро Вера Николаевна вошла к нам в камеру с тем же спокойным, деловито-докторским лицом, с каким она появилась накануне. Так же как и вчера, она начала медленный обход с графа Татищева и закончила мною. Новая дежурная сестра была рядом с нею.

– Ну, как ваш кашель и бессонница? – спросила она, держа одну руку в кармане своего белого передника. – Все еще вас мучит? Ну, вот я принесла вам обещанные порошки, вот эти два от кашля, – и она значительно посмотрела на меня, – а этот от бессонницы… примите его на ночь. Сегодня вас выслушивать не стоит, отложим до завтра, курите только поменьше. Надеюсь, эту ночь вы будете лучше спать, – улыбнулась она и отошла. Я схватил маленькие пакетики и торопливо их засунул в лежавшую на столе книгу. Из-за улыбки доктора я уже чувствовал, какое драгоценное лекарство они заключают, но еще не решался их открыть. Лишь через полчаса, когда началась раздача обеда и все столпились с посудой у двери, я потихоньку раскрыл крохотные записочки, оказавшиеся от жены, и незаметно их в книге прочел. Моя дорогая Ольга не менее меня радовалась счастливой случайности и моему перевозу в больницу, но просила писать пореже, чтобы не затруднять Веру Николаеву. Она сообщала также, что брата из Трубецкого бастиона перевезли в Дерябинские казармы, одну из бесчисленных новых тюрем, созданных большевиками, а также и то, что дочь благополучно перебралась из деревни в Петербург. Она благодарила меня за то, что я имею возможность ее утешать, и просила верить в ее хлопоты.

Я действительно спал отлично не только в эту ночь, но и много следующих, но в один не прекрасный день благодетельные посещения нашего доктора прекратились. К нам пришла другая женщина-врач, из нижнего отделения, куда на ее место перевели Веру Николаевну. Меня сначала очень мучили предположения, что причиной такого перемещения являлся именно я, но вскоре оказалось, что мои угрызения совести были совершенно напрасны. Причиной была неосторожность одного нервнобольного заключенного, перевезенного вместе со мною из крепости и с первого дня безнадежно влюбившегося в молодую, красивую докторшу. Он давал ей это понять всякими утонченными способами, какие только дозволяла тюрьма и жизнь на неослабном виду у других, и, конечно, встречал лишь ровное отношение, не выделявшее его от остальных заключенных, и это-то безразличие его особенно волновало. Наше немного насмешливое равнодушие к его переживаниям также мало удовлетворяло влюбленного, и ему захотелось поделиться своими чувствами и надеждами с отцом, очень состоятельным до революции человеком, снабжавшим своего сына в дни передач большими корзинками, заключавшими даже посуду с приготовленным обедом. Посылки эти тщательно осматривались тюремным начальством и только затем вручались нам. Опорожненная посуда оставалась в камере до следующего приноса, когда и возвращалась с посланным домой. Пустую посуду обыкновенно обсматривали весьма поверхностно, отыскивая в ней лишь бумажные записки, и, не найдя их, сейчас же вручали ожидавшим у входа родным. Нетерпеливый влюбленный все это знал и, радуясь своей «находчивости», написал на задней стороне одной из тарелок чернилами обширное послание к отцу. В нем он убедительно просил отца каким-либо способом познакомиться с Верой Николаевной, которая, став его невестой, «могла бы составить счастье» его дальнейшей жизни. На беду, надзиратель, осматривавший возвращаемую посуду, был в тот день особенно недоверчив. Исписанная тарелка была быстро найдена и представлена по начальству.

У начальства, как я уже сказал, имелось человеческое не только доброе, но в чуткое сердце: все было объяснено нервным расстройством заключенного. Вера Николаевна, конечно, была тут ни при чем, но во избежание дальнейшей настойчивости влюбленного было решено перевести ее к другим, более равнодушным больным. Вскоре она покинула службу в нашей тюрьме и уехала в другой город. Так кончился этот краткий, односторонний тюремный «роман», прервавший внезапно мою переписку с женой и принесший своей печальной развязкой лишь наши упреки несчастливому и без того донельзя мечтателю да веселые перешептывания тюремных сестер милосердия.

В другое время, при других обстоятельствах он был бы, наверное, длиннее и, пожалуй, мог бы в конце концов принести и счастье двум молодым существам. Влюбленный, правда, был не особенно красив, но был порядочный, добрый, еще не тронутый жизнью человек. Его чувство к «ней» было, видимо, чисто, искренно и глубоко. Впрочем, таких людей бывает немало на свете, а любить, как уверяют, можно только одного, лучшего из всех. Таких «лучших из лучших» также бывает много – их слишком часто встречаешь в молодые годы. Только в их особенные, чарующие качества редко кто верит долго и потом горько жалеет о своих юных заблуждениях. Но порою случается, что недостатков своего избранного не замечают во всю жизнь, и такого именно редкого счастья мы все желали от всей души нашей милой Вере Николаевне.

XIV

День годового юбилея большевиков прошел, и на следующее утро одна из сестер милосердия принесла нам газету, где была напечатана ожидавшаяся с таким нетерпением «амнистия». Она была не пространна и касалась главным образом уголовных преступников, которых или совершенно прощала, или сокращала их сидение больше чем на три четверти. Что касалось до преступников без вины, то есть того большинства, что наполняло советские тюрьмы, то по усмотрению властей (каких?) могли быть оказаны послабления только тем, кто не был опасен большевистской власти. Понятие растяжимое и столь удобное для Чека, что вызвало у нас лишь иронические замечания. Надеяться на скорую свободу было уже нечего, и только какое-нибудь чрезвычайное событие могло помочь не только нам, но и всему русскому народу освободиться от ненавистной, но допущенной всем же русским народом власти.