Письма. Часть 1 - Марина Цветаева

(Если не удастся — так в Ниццу, но от этого дело не меняется.)

Вот на что я истратила и даже растратила le plus clair de mon été.[1090]

На это я ответила — правдой всего существа. Что нам не по дороге: что моя дорога — и ко мне дорога — уединённая. И всё о Монпарнасе. И все о душевной немощи, с которой мне нечего делать. И благодарность за листочек с рильковской могилы. И благодарность за целое лето — заботы и мечты. И благодарность за правду.

Вы, в открытке, дорогая Анна Антоновна, спрашиваете: — М. б. большое счастье?

И, задумчиво отвечу: — Да. Мне поверилось, что я кому-то — как хлеб — нужна. А оказалось — не хлеб нужен, а пепельница с окурками: не я — а Адамович и Comp..

— Горько. — Глупо. — Жалко.

Никому ни слова: ни о нашей дружбе, ни о его Париже — уезжает он, кажется, обманом — ибо навряд ли ему удастся убедить родителей и врачей, что единственное место, где он может дышать — первое по туберкулезу место Европы.

Есть у меня к нему несколько стихов. Вот — первое:

Снеговая тиара гор —

Только бренному лику — рамка.

Я сегодня плющу — пробор

Провела на граните замка.

Я сегодня сосновый стан

Догоняла на всех дорогах.

Я сегодня взяла тюльпан —

Как ребенка за подбородок

.[1091]

<…>

Теперь усиленно принимаюсь за Пушкина, — сделано уже порядочно, но моя мечта — перевести все мои любимые (отдельные) стихи.

Это вернее — спасения души, которая не хочет быть спасенной… <…>

24-го сентября 1936 г.

Vanves (Seine) 65, Rue J. В. Potin

Дорогая Анна Антоновна,

С большой грустью получила Вашу скорбную весть, ибо знаю, что для Вас была мать.[1092] И никаких слов, конечно — нет. Ибо ее стул — пуст.

Когда сможете, напишите мне — кáк пришла смерть: ушла — жизнь…Я как раз переводила в те дни «Брожу ли я вдоль улиц шумных», и кончается — тáк:

Oú me prendra la Destinée?

En mer, en guerre, ou en chemin?

Ou bien les flours de ma vallée

Recouvriront mes restes vains?

Ou ’importe pour un corps sans vie

Dans quel recoin s'anéantir!

Et cependant — en terre amie,

Chérie — je voudrais dormir.

Que sur та dalle blanche ou noire

L'enfance joue tout l'été,

Et que la Mère sans Mèmoire

Y mire et mire sa beauté…

[1093]

Обнимаю Вас и, если разрешите — Августу Антоновну.[1094]

Nicht verschwunden, nicht verschollen, nur vorangegangen!

[1095]

МЦ.

Ванв, 26-го октября 1936 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Всего несколько слов: что я в эти тяжелые Ваши дни, в этой наступившей пустыне Ваших дней — неизменно с Вами, что если не писала — то только из своего прирожденного и здесь законного страха быть лишней — да кто в такой час не лишний? Все, кроме того, кого нет — не писала, потому что не о чем писать, потому что здесь нужно не писать, а присутствовать — молча (вместе пойти на кладбище, как я ходила с матерью молодого Гронского, на чудное просторное лесное кладбище, мимо которого мы так часто с ним ходили — в наши дни…) — потому что здесь невозможно — о себе, а о другом — страшно.

Так что не сочтите это, дорогая Анна Антоновна, за письмо, и из всех этих строк услышьте только два слова: люблю и помню.

МЦ.

Ванв, 14-го ноября 1936 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Вот Вам — вместо письма — последняя элегия Рильке, которую, кроме Бориса Пастернака, никто не читал. (А Б<орис> П<астернак> — плохо читал: разве можно после такой элегии ставить свое имя под прошением о смертной казни (Процесс шестнадцати)?!)[1096]

Я ее называю — Marina Elegie — и она завершает круг Duineser Elegien,[1097] и когда-нибудь (после моей смерти) будет в них включена: их заключит.

Только — просьба: никому — кроме Вас и сестры: никому. Это — моя тайна с Р<ильке>, его — со мной. И к этой тайне я всегда возвращаюсь, когда меня так явно оскорбляют — недостойные развязать ремня его подошвы.

Обнимаю Вас. Сердечное спасибо за присланное.

МЦ.

Это последнее, что написал Р<ильке>: умер 7 мес<яцев> спустя.[1098] И никто не знает.

В декабре 1936 г. — через полтора месяца — будет 10 лет с его смерти. Я помню день: утром 31-го пришел Слоним — приглашать на встречу Нового Года в ресторан — и: — «А Вы знаете? Р<ильке> умер». (Умер 30-го.)[1099] Впрочем, м. б. Вы читали мое «Новогоднее» в Верстах — там все есть.

— Десять лет. Муру было десять месяцев. Теперь он почти с меня, сороковой № обуви. У меня седая голова (я была совсем молодая — помните?), Рильковской второй внучке — почти десять лет (родилась после его смерти)… <…>

Ну, читайте. Здесь ответ — на все.

МЦ.

…Ich schrieb Dir heute ein ganzes

Gedicht zwischen den Weinhügeln, auf eines warmen (leider noch nicht ständig durchwärmten) Mauer sitzend und die

Eidechsen festhaltend mil seinem

Aufklang.

Château de Muzot s Sierre (Valais),

Suisse am 8. Juni 1926 (abends).

ELEGIE FÜR MARINA

O die Verluste ins All, Marina, die stürzenden Sterne!

Wir vermehren es nicht, wohin wir uns werfen, zu welchem

Sterne hinzu! Im Ganzen ist immer schon alles gezählt.

So auch, wer fällt, vermindert die heilige Zahl nicht.

Jeder verzichtende Sturz stürzt in den Ursprung und heilt.

Wäre denn alles ein Spiel, Wechsel des Gleichen, Verschiebung,

nirgends ein Name und Kaum irgendwo heimisch Gewinn?

Wellen, Marina, wir Meer! Tiefen, Marina, wir Himmel!

Erde, Marina, wir Erde, wir tausendmal Frühling, wir Lerchen,

die ein ausbrechendes Lied in die Unsichtbarkeit wirft!

Wir beginnen als Jubel: schon übertrifft es uns völlig.

Plötzlich, unser Gewicht biegt zur Klage den Sang, abwärts.

Aber auch so: Klage? Wäre sie nicht jüngerer Jubel nach unten?

Auch die unteren Götter wollen gelobt sein, Marina.

So unschuldig sind Götter, sie warten auf Lob wie die Schüler.

Loben, du Liebe, lass uns verschwenden mit Lob.

Nichts gehört uns. Wir legen ein wenig die Hand um die Hälse ungebrochener Blumen. Ich sah es am Nil, in Kom-Ombo:

so, Marina, die Spende selber verzichtend, opfern die Könige.

Wie die Engel gehen und die Thüren bezeichen jener zu

Rettenden,

also rühren wir dies und dies, scheinbar Zärtliche, an.

Ach, wie weit schon Entrükte, ach, wie Zerstreute, Marina,

ach, noch beim innigsten Vorwand. Zeichengeber, sonst nichts.

Dieses leise Geschäft, wo es der Unsrigen einer nicht mehr erträgt und sich zum Zugriff entschliesst,

racht sich und tötet. Denn dass es tötliche Macht hat,

merkten wir alle seiner Verhaltung und Zahrtheit und an der seltsamen Kraft, die uns aus Lebenden zu

Uferlebenden macht. Nichtsein: weisst Du's wie oft trag uns ein blinder Befehl durch den eisigen Vorraum neuer Geburt… Trug…: uns? — Einen Körper aus Augen,

unter zahllosen Liedern sich weigernd. Trug das in uns niedergeworfene Herz eines ganzen Geschlechts. An ein

Zugvogelziel trug er die Gruppe, das Bild unserer schwebender Wandlung.

Liebende dürften, Marina, dürfen so viel nicht von dem Untergang wissen. Müssen wie neu sein.

Erst ihr Grab ist alt, erst ihr Grab besinnt sich, verdunkelt unter dem schluchzendem Baum. Besinnt sich auf Jeher.

Erst ihr Grab bricht ein; sie selber sind biegsam wie Ruthen,

was übermassig sie biegt, rundet sie reichlich zum Kranz.

Wie sie verwehen im Maiwind! Von der Mitte des Immer,

drin Du athmest und ahnst, schliesst sie der Augenblick aus.

(O wie begreif ich Dich, weibliche Blühe am gleichen unvergänglichen Strauch. Wie streu ich mich stark in die

Nachtluft,

die dich nächstens bestreift). Frühe erlernten die Götter hälften zu heucheln. Wir, in das Kresen bezogen,

füllten zum Ganzen uns an, wie die Scheibe des Monds.

Auch in abnehmender Frist, auch in den Wochen der Wendung,

niemand verhülfe uns je wieder zum Vollsein, als der einsame eigene Gang über der schlaflosen Landschaft.

R.

(Geschrieben am 8. Juni 1926)

Ванв, 2-го января 1937 г.

С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна!

Вам эту дату пишу — первой.

Дай в нем Бог Вам и Августе Антоновне и всем, кого Вы любите, здоровья и успешной работы, и хороших бесед, и верных друзей.

Не поздравила Вас раньше потому, что болела, обычный грипп, но при необычных обстоятельствах нашего дома — несколько затянувшийся. Но елка, все-таки, была, и Мурины подарки (благодаря Вашему, за который Вас горячо благодарю) — были. Получил книжки: «Les Contes de ma Grand-Mère»[1100] (Жорж Занд) — «L’histoire merveilleuse de Peter Schlehmil»[1101] во французском переводе самого Chamisso — кстати, был француз (эмигрант) — и себя на французский — переводил!! — и цветную лепку, из которой отлично лепит.

Я, как встала после гриппа, так сразу засела за переписку своей прозы — Мой Пушкин. Мой Пушкин — это Пушкин моего детства: тайных чтений головой в шкафу, гимназической хрестоматии моего брата, к<отор>ой я сразу завладела, и т. д. Получается очень живая вещь.

Не знаю — возьмут ли Совр<еменные> Записки, но во всяком случае буду эту вещь читать вслух на отдельном вечере.

Да, та «Dichterin»,[1102] о к<оторой> Рильке пишет Пастернаку[1103] — я. Я последняя радость Рильке, и последняя его русская радость, — его последняя Россия и дружба.

Как мне бы хотелось с Вами встретиться. А вдруг — в этом году?? Давайте — подумаем. А м. б. — и решим?? <…>

Ванв, 26-го января 1937 г.

Дорогая Анна Антоновна,

А меня Ваше письмо сердечно обрадовало: в нем все-таки есть надежды… Дорога — великая вещь, и только наш страх заставляет нас так держаться за обжитое и уже непереносное. Перемена ли квартиры, страны ли — тот же страх: как бы не было хуже, а ведь бывает — и лучше.