Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович

Александр Серафимович Черняев казался Якимову именно тем типом ученого-медика, на которого можно было бы возложить медицинские аспекты новой работы, и быть спокойным, что она в надежных руках. А работа, которой предстояло теперь заниматься, была огромной. Ее контуры вырисовывались пока лишь приблизительно, расплывчато, но пригласивший его к себе для беседы ответственный работник Совнаркома дал понять, что правительство будет уделять этой работе первостепенное и все возрастающее внимание.

— Привыкайте, Сергей Сергеевич, к масштабам большим, ассигнованиям крупным, — сказал он, не вдаваясь в подробности. — Пока не кончится война, мы не сможем развернуться так, как бы хотелось. Но со временем вы ни в чем не будете нуждаться. Это я могу вам твердо обещать.

Сергей Сергеевич вышел из Совнаркома слегка ошеломленный свалившимся на него предложением.

«Без талантливых помощников такое дело не поднять, — размышлял он и, как бы в ответ на эти размышления, как это бывало у него всегда, мысль, получив внешний импульс, заработала четко и конкретно. А почему бы не пригласить Черняева возглавить весь медицинский раздел? Пройдет время и отдел обязательно преобразуется в институт. Нетронутая целина и полная самостоятельность. Это должно соблазнить его».

Приглашение зайти в субботу на чашку чая Черняев принял с удовольствием. Якимов тоже ему нравился. Вечерами Александр Серафимович был свободен. Юля отсутствовала — она уехала в Саратов к внезапно заболевшей матери. Дочери готовились к зачетам.

Якимов встретил Черняева по-домашнему — в клетчатой ковбойке, еще довоенных лосевых тапочках.

— Входите, — радушно говорил он. — Давно хотел видеть вас у себя дома.

Не успели они сказать друг другу и нескольких слов, как Лина позвала их к столу.

Если бы Геннадий не вошел случайно в кухню, расплавился бы на керосинке чайник. Вода в нем давно выкипела, пахло раскаленным железом. Лина стояла у окна, ничего не видела и не слышала. С нею это бывает часто — словно кто-то щёлкнет выключателем и отсоединит ее от окружающего мира. Удивительное свойство души, непонятное ни отцу, ни брату.

— Отведаем, что нам дочечка приготовила, — сказал Якимов, поднимаясь с кресла и плотоядно потирая руки. — Прошу, Александр Серафимович.

Якимов получал академический паек и потому на столе стояли тарелки с копченой рыбкой, колбасой и бутылка настоящей пшеничной водки.

— Наша докторская жизнь такова, что пациенты иногда становятся друзьями, а друзья со временем пациентами. И самыми трудными для нас, — сказал Черняев, отодвигая стул и садясь за стол. — Где бы мы, например, познакомились с вами?

— Пожалуй, нигде, — согласился Якимов. — Моя нынешняя работа не предполагает появления новых широких знакомств.

— Вот видите, — засмеялся Черняев. — Не сидеть бы мне здесь и не пить водку. — И, считая затронутую тему исчерпанной, заговорил о другом: — Война явно движется к концу. Но, если к концу первой мировой войны, как вы помните, поднялась волна мистицизма, суеверия, какой-то фанатичной религиозности, то сейчас и в помине нет ничего подобного. Очень изменился народ. Стали материалистами, атеистами. Двадцать семь лет Советской власти сделали свое дело.

— А мне думается, дело в другом, — негромко возразил Якимов. — Разве то была война по сравнению с этой? Разве сравнимо число жертв, мера людских страданий? Сейчас просто не до мистики, не до суеверий… Предлагаю тост за наших дочерей, — неожиданно сказал он, поднимая бокал.

— Трудное, скажу вам, это дело — дочери, — вздохнул Черняев, всем своим видом показывая, что хозяин коснулся нелегкой для него темы. — Особенно в моем нынешнем положении. Иногда не хотят слушать никаких разумных доводов. Словно перед тобой не родные дочери, а чужие, враждебные люди… Поверьте, жалею, что не учился в дипломатической академии.

— Не помогло бы, уверяю вас, — засмеялся Якимов. — Нам, мужчинам, часто трудно понять женщин. У них голова по-другому повернута. Поистине — их можно разгадывать, нельзя разгадать. Иногда мне кажется, что нынешняя молодежь слишком легкомысленна, несерьезна. Судите сами. Идет тяжелейшая война не на жизнь, а на смерть, ежедневно гибнут десятки тысяч людей, а моя дочь едва ли не каждое воскресенье бегает на так называемые вечера отдыха. И ваши будущие Пироговы, вместо того чтобы сидеть за книгами, исправно пляшут и стирают казенные подошвы.

— Вероятно, таков закон молодости, — вздохнул Черняев. — Мы с вами, наверное, плохо помним себя в их годы. Война войной, а молодость остается молодостью.

Разговор опять вернулся к войне. Наши войска наступали на всех фронтах. Совсем недавно была освобождена Одесса, а уже шли бои в Крыму, в Румынии, первые соединения подошли к чехословацкой границе.

— Как вы думаете, Александр Серафимович, в этом году кончим войну? — спросил Якимов.

— Да кто его знает, — пожал плечами Черняев. — Думаю, что вряд ли. Слишком много горя они принесли миру и потому не решатся капитулировать. Похоже, что будут сражаться до последнего.

— И мне так кажется, — согласился Якимов.

Они перешли в кабинет, уселись в кожаные кресла, закурили.

— Мой отец был фельдшером горного департамента, — негромко сказал Якимов, наблюдая, как гость с интересом рассматривает стоявшие на полках куски различных минералов. — Камни были его увлечением, и он собрал неплохую коллекцию. Последние годы он часто болел и удивлялся, почему врачи до сих пор не написали книгу «Пациенты». Отец был убежден, что это было бы интереснейшее исследование. Ведь каждый врач помнит много случаев из своей практики.

— Вы считаете, что это было бы интересно?

— Безусловно. Болезнь применительно к определенному человеку — его характеру, взглядам на жизнь. Наверное, вы тоже помните своего первого больного?

Черняев помолчал, поставил на место кусок черного кварцита-мориона, повернулся.

— Конечно, — сказал он. — Я установил ему правильный диагноз — трещину свода черепа и ликворрею и отправил в больницу. А там диагноз отвергли и отпустили домой. У него развился менингит и он умер… Такое не забывается.

Они сидели друг против друга и молчали. Сквозь открытую форточку были слышны доносящиеся с улицы голоса. На стене громко тикали старинные часы в черном футляре. Хозяин встал, плотно закрыл дверь кабинета, сказал неожиданно:

— Наука стоит накануне большого переворота.

И Черняев по его голосу понял, что пригласил его сегодня к себе Якимов не просто так и именно сейчас произойдет тот важный и серьезный разговор, ради которого был затеян и его визит в клинику, и этот ужин.

— Авиация, и не только авиация, должна получить реактивные двигатели. Вы, возможно, уже догадались, что моя лаборатория занимается топливом для этих двигателей, — продолжал Якимов. — Точнее говоря, ракетным топливом. Той его частью, которая предназначена для жидкостных реактивных двигателей. — Якимов докурил папиросу до конца, снова уселся напротив. — Я рассказываю вам, Александр Серафимович, неспроста. В своем большинстве эти топлива представляют сильно ядовитые соединения. По некоторым данным их токсичность выше токсичности синильной кислоты или фосгена, применяемых как боевые отравляющие вещества. Лечение отравлений и их профилактика представляют первую труднейшую и важнейшую задачу.

Якимов снова умолк, внимательно посмотрел на Черняева. Александр Серафимович слушал хозяина со странным чувством. О каком перевороте в науке, о каких широких исследованиях может идти речь сейчас, когда еще не закончилась война, когда все усилия страны направлены на то, чтобы выпускать как можно быстрее и больше орудий, самолетов, танков? И вообще, все, о чем говорит Якимов, не может иметь к нему никакого отношения. Он врач, ученый, клиницист. Но в самом тоне Якимова было нечто такое, что заставляло внимательно вслушиваться, не пропускать ни одного слова.

— Повторяю, только первую, неотложную, но, может быть, не самую главную и интересную задачу, — упрямо повторил Якимов. — Так вот, милейший Александр Серафимович, я хочу предложить вам изменить профиль работы и заняться этими проблемами.