В шесть вечера в Астории - Зденек Плугарж

Что было самым важным для меня в эти долгие годы, отмеченные переменами в жизни общества и в личной жизни моей Семерки? Вероятно, сумасбродная попытка создать некий образец совершенных отношений между людьми. Эксперимент, правда, не удался, но уже одно стремление к этому — надеюсь, я не слишком ослеплен отцовской гордостью — подняло их выше среднего уровня. Наше странное Wahlverwandschaft[84]… Быть может, мне удалось хотя бы отчасти добиться того, что семь человек, сотворенных из различного генного теста, так долго находили друг в друге возможную опору. В сущности, никто из mix не создал такую семью, какую им бы хотелось, — не этим ли объясняется моя вера в то, что необходимое для жизни ощущение нравственной надежности они находили во мне?

Находили… пожалуй, об этом уже действительно надо говорить в прошедшем времени. Нетронутый бокал Мариана — ему налили в надежде, что он все-таки явится, — словно символ его нежелания продолжать игру в отцов и детей. На голове Руженки сегодня парик, который молодит ее, модная новинка, начинающая проникать и к нам… После нашего тогдашнего столкновения ее холодный взгляд меня обходит, а бледные глаза так и бегают (старательно избегая Камилла), словно отыскивая по всем углам хоть немножечко женского счастья, какого я не сумел ей наколдовать. И временами, когда взгляд Руженки скользит по серьезной, замкнутой Миши, в нем взблескивает тайное и отнюдь не благородное удовлетворение: так-то, милая, завоевала ты самого выдающегося из наших одноклассников, а теперь мы с тобой обе в равном положении, вернее, твое еще хуже: от меня-то никто не сбегал!

Камилл… Из его тона тоже словно исчез всякий интерес, когда он произносил несколько слов привета сегодня вечером; вряд ли можно ожидать, чтоб ко мне вернулась его приязнь после того, как редактор другого, рекомендованного мной, издательства, отвергла его старую, заново переработанную повесть с мотивировкой, что написана она вполне литературно и психологическая разработка персонажей свидетельствует о талантливости автора, однако общее пессимистическое звучание искажает процесс заселения пограничья… А Ивонна, а Гейниц?

Гейниц не может простить Камиллу Павлу, но гораздо больше он зол потому, что один вид Камилла напоминает ему собственную подлость. Ивонна только притворяется, будто сердится за те подложные письма, на самом деле, пожалуй, она в претензии на Камилла за то, что не смогла в него влюбиться и пришлось ей с такими муками искать разочарования в другом месте… Сколько горечи в столь узком кружке! Даже родство по выбору со временем утомляет…

Пан Понделе заметил задумчивость соседа.

— Трудно с ними. Воспитывали вы всех одинаково, а беда-то у каждого своя. Потому и прибегают к вам — помоги, посоветуй, словно они еще под вашим крылышком и имеют пожизненное право на бесплатное исправление ваших недоделок в воспитании…

Добрая душа Понделе, хочет — как уже сколько раз бывало — своим мудрствованием поднять мое настроение и не подозревает, что коснулся больного места…

— Много времени прошло с тех пор, как кто-нибудь из них являлся ко мне с такой рекламацией, если жаргоном, — несколько пристыженно, а поэтому чуть ли не грубо отозвался Крчма. — Мне самому пришлось за ними бегать, и я своими скудными средствами пытался латать, что было возможно… и о чем они даже не просили…

— Да уж, латать что-нибудь — и впрямь не ваше дело, при всем моем почтении, — сказал Понделе, желая перевести разговор и изменить тон. — Помните, как ваша супруга звонила в школу: «Понделе, скорей к нам, беда у нас». Прибегаю весь взмыленный, а вы, мокрый по уши, затыкаете пальцами трубу и кран и чертыхаетесь: «Где же вы пропадаете, Понделе, сделайте же что-нибудь, дьявол вас возьми! Не видите, вода уже через порог перехлестывает!» Здорово вы тогда меня ругали. А я, на радостях, что жив-здоров наш Роберт Давид, не осмелился даже по-товарищески вам объяснить, мол, вот чем дело кончается, когда пан супруг желает выказать себя героем перед пани супругой и берется не за свое дело!

Происходит нечто непривычное: окинув взглядом стол, Крчма убедился, что их никто не слушает! Болтают между собой, и никто не заметил, что Понделе говорит о Роберте Давиде, а ведь всегда так ждали его «историйки»! Сколько упрашивали, бывало, старого служителя рассказать что-нибудь из моей молодости! Теперь мы с Понделе для них просто не существует. Как рыбы в аквариуме: разеваем рот, но никто нас не слышит… Мы — за стеклом.

Если бы я сейчас ушел, никто бы, пожалуй, и не обратил внимания. Утратили интерес — потому что утратили доверие…

И тут Крчму одолело искушение на самом деле уйти, но он тотчас же устыдился такой слабости. Я-то могу ведь слушать, если даже меня не слушают.

Но, казалось, пан Понделе тоже уловил неладное.

— Видите, приготовил я нынче одну историйку о Пирке, коли попросят что-нибудь рассказать. Как-то, во время оккупации, когда не хватало бензина и в ход опять пошли конные упряжки, видел я вот такую сцену: возчик у трактира лупит кнутом пару лошадей, а те никак не сдвинут с места фургон, потому что он на тормозе. Пирк закричал на возчика, тот ответил бранью и лупит себе дальше. Тогда Пирк вырвал у мужика кнут и сломал о колено. Возчик, здоровенный верзила, влепил ему оплеуху, Пирк, не долго думая, вернул с процентами. Тут выходит из трактира, тоже под мухой, грузчик, эдакий громила, и— на помощь приятелю! Думаете, Пирк сдался? Не скажу, чтоб он одержал верх, но дрался мальчишка, словно решил расколотить весь трактир!

А Крчма разочарованным взглядом обводил стол — все заняты своими разговорами. Слушатели теперь — мы…

— Сократ заставлял сначала говорить своих учеников, а уж после высказывался сам, — наклонился Крчма к соседу. — А под конец опять давал слово ученикам, потому что его уже никто не слушал…

— Но это не так, пан профессор, — услышал он наконец голос Миши. — Эту цитату вы переиначили по-своему! И если уж я взяла слово, — решила она продолжать, — то существуют истины, необходимые для всех, хотя они и не всегда совпадают с написанным в учебниках. Но тому, кто не усвоил их, все знания ни к чему, если прямо не во вред.

— Откуда ты это взяла, шалая девчонка? — крикнул Крчма.

— Говорят, так вы ответили в сорок втором директору школы, когда этот немецкий прихлебатель отчитывал вас за то, что вы рассказываете нам чего не следует, вместо биографии Гитлера!..

— Это я могу засвидетельствовать, — встал пан Понделе. — Своей смелостью пан Крчма не раз мог навести беду на весь учительский состав. Потому его и не слишком любили, да ведь и всегда-то черные вороны не обожают белую.

Раздались аплодисменты — впервые за сегодня, и пан Понделе, приняв их на свой счет, сел, несколько примиренный.

— Не садитесь, пан Понделе, — попросила его Ивонна. — Ну же, ребята! — обратилась она ко всем, хотя вопросительный взгляд ее был устремлен на Гейница.

А ют нервничал все больше, улыбался рассеянно, шрам на щеке у него покраснел.

— Мы стараемся вспоминать, но рассудок и совесть оставляем праздными, — нерешительно произнес он.

— Это ты в мой адрес? В каком смысле? — спросил Крчма.

— Это цитата, — робко возразил Гейниц,

— Цитата — из кого?

— Из Роберта Давида, — ответила за Гейница Ивонна.

— Садитесь, ученик Гейниц. Три с минусом. Уж цитировать, так правильно! Если я когда-либо действительно изрек такую мудрость, то она должна была звучать так: «Мы стараемся заполнить память, но рассудок и совесть»… и так далее.

Соседи хлопали Гейница по тощей спине, от облегчения шрам его снова побледнел. Мишь глазами сигнализировала Руженке — твоя очередь.

— Чтобы прожить жизнь хорошо и в ладу с собой, надо уметь распознать, в каких неудачах повинен ты сам, — сказала та, и даже уже не покраснела — но невольно взглянула на Камилла.

— А это что такое?

— А так вы однажды заявили, когда мы были еще в шестом и вы половине класса влепили кол за французское сочинение, потому что мы списывали… — и Руженка еще раз стрельнула глазом на Камилла.

— Сократа спросили, где его родина. Он не ответил: «Афины», он сказал — «мир», — не сразу заставил себя промолвить Камилл, но произнес он это почему-то резко, словно для того, чтобы прогнать краску, выступившую у него на горле.

— Если и это намек на мою особу, то спасибо за столь выспренний комплимент. И когда же, уважаемые, вы перестанете цитировать?

— А это уж на вашей совести, пан профессор, — заявил Пирк. — Просто это доказывает, что вы отучили нас самостоятельно мыслить, раз мы, не сговариваясь, все время цитируем вас!

— Я, видите ли, тоже цитирую, чтоб вы знали, — возразил Крчма. — И те, кого я цитирую, все равно тоже цитировали, впрочем, это неважно. Пчелы обирают цветы, но из своей добычи делают мед, который уже полностью их продукт: это уже не тимьян и не майоран, говоря вместе с Монтенем.