Унтовое войско - Виктор Сергеев

Вспомнился белолобый теленочек… Она приняла его от обессиленной матки, очистила ему ноздри, чтобы он легче, отраднее встретил свет нарождающегося зимнего утра. Она обтерла его сеном и отнесла в юрту показать Цыремпилу. Теленок так и остался в юрте. Мальчик любил с ним играть. Теперь нет на свете белолобого теленочка. Кусочки мяса разбросаны где-то здесь… чтобы задобрить духов.

«Проснется утром Цыремпил. Спросит… Что я ему скажу?»

Тело ее болело, и ноги и руки уже плохо слушались ее. Она надела рукавицы, чтобы не обморозить пальцы. «Пусть духи не совсем довольны, что я надела рукавицы, — подумала Цырегма. — Но что же… Как быть?»

Она уже не падала на дорогу, как прежде, а приседала, становилась на колени и, преодолевая сильное отвращение ко льду и снегу, к оголенной, промерзшей насквозь земле, прислонялась торопливо к холодной тверди и тут же поднималась.

Цырегма не смотрела на гору Ело. Страшно смотреть. А вдруг божественная, изъеденная оспой скала все еще далеко? «Посмотри, — шептал ей кто-то нетерпеливый, — недалеко тебе идти осталось, скоро кончатся твои мучения на дороге». — «Нет, не спеши открывать глаза на гору Ело, — возражал кто-то пугливый и осторожный. — Лучше еще потерпеть, а то придут уныние и разочарование. Гора все еще не близка для тебя».

Цырегма стала думать о муже. «Он где-то едет сейчас на коне, едет в сторону дома. Не может не ехать… Неужели сердце не подсказало ему, неужели духи не намекнули ему, что его жена выбивается здесь, на пустынной и морозной дороге, из последних сил, истязает себя поклонами, ползет, встает и падает?! О, боги! Помогите мне! Услышьте мою молитву. Не оставьте меня на свете без мужа, не хочу быть вдовой, не хочу, чтобы сын рос без отца. Боги, слышите?»

Она вспомнила, что Цыремпил плакал на похоронах деда. А с того времени ни разу она не видела слез в его глазах. Добрая примета. Раз сын не плачет, то его отец возвращается домой веселый и довольный, без нужды не машет плеткой, не срывает злость свою на лошади, не стегает ее. Если бы Джигмиту было плохо, он бы махал плеткой и стегал лошадь. А каждый удар отцовского, бича по коню ребенок чувствует на своем теле… оттого и плачет. Плачет от бича.

Она не выдержала и открыла глаза, чтобы увидеть божественную гору Ело. Гора была близко. Сердце ее радостно забилось, она глядела, не отрываясь, на иссеченные камни, на скальные трещины и впадины, глядела с отрадной тоской. Как же… Теперь уже не так далеко. Она облегченно вздохнула, но тут же не дала себе волю слишком много радоваться. «Нет уж, не надо… не разгневать бы духов, — подумала она. — Надо печалиться и молиться!»

****

Глава первая

Карл Васильевич Нессельроде из собственной оранжереи велел слугам брать цветы и ставить в серебряные вазы всюду, где только возможно, — от кабинета до столовой. Цветы, как ему представлялось, славили жизнь, бодрость, здравомыслие.

На белых изразцовых печах по его приказу придворные мастера-художники вывели розовых вакханок в венках, голубей и крылатых ангелочков. Чтобы все в апартаментах его светлости господина канцлера дышало молодостью, свежестью!

Из личных покоев канцлера слуги повытаскивали гипсовых амурчиков да грудастых богинь, прикрывающих фиговым листом стыдные места. Амурчики да богини разместились по залам, смотрели бельмами глаз на иностранных послов и посланников.

Странно и нелепо выглядел седенький живчик-канцлер посреди обилия пламенеющих георгин, розовых вакханок и серебряных, бронзовых и гипсовых статуэток.

Утром слуги принесли Карлу Васильевичу пакет, доставленный курьером из Пекина. В министерстве введено строгое правило — все, что из Пекина, подавалось его сиятельству вне всякой очередности.

Нессельроде отослал слуг, дрожащими руками отыскал на столе костяной нож, вскрыл пакет. Переводчик, незримо и неслышно стоявший у портьеры, по знаку канцлера шагнул к столу, развернул лист.

Канцлер полагал, что лист из трибунала внешних сношений, а оказался за подписями главных начальников китайских пограничных областей. Гиринский, амурский и ургинский амбани жаловались на Муравьева.

Карл Васильевич поежился, когда услышал, что китайцы опять вытащили на белый свет его, канцлера, лист, писанный сколько-то лет тому назад — не упомнишь… В том листе он обещал Китаю позаботиться о постановке пограничных столбов. «Везде одаривают тем листом, — подумал он с раздражением. — Покойному государю сие надоело, морщился, как от зубной боли. И новому государю про тот лист слушать не хочется. Придумали бы чего поновее… Сколько лет на одном и том же верблюде едут!»

Отмахнулся от своих мыслей, вслушался в чтение:

«Мы высылали чиновников для переговоров с генерал-губернатором Восточной Сибири, а он под всякими предлогами переговоры те оттягивал и чиновников наших по Амуру взад-вперед посылал понапрасну ехать неведомо зачем. Полагаем, что сие поведение вашего генерал-губернатора не есть достойное для подражания в мировой политике.

Затем ваш генерал-губернатор под предлогом защиты от нападения английского флота занял на реке Сунгари or моря несколько селений, издавна платящих дань нашему государю. Муравьев, как мы видим и убеждаемся, вовсе не заботится о поддержании дружественного согласия и твердого мира, а посему просим, ваше сиятельство, вразумить Муравьева…»

Нессельроде улыбался одними глазами:

«Вот-вот, следовало ожидать! Не иначе. Доложу государю. А как же? Этот выскочка Муравьев никак не втолкует себе, что крайний предел дипломатического искусства для него — испросить у китайцев право на свободное плавание по Амуру и учреждение на сей реке в некоторых пунктах станций для склада провизий и топлива. И не более того! А самое наивернейшее — плюнуть на Амур. Не связываться с Китаем. Война с Англией и Францией идет к концу. К бесславному, но все же концу. Скоро не окажется и причин к защите Камчатки и побережья… Что до Амура, так пусть себе как хотят… Если Англия пожелает владеть Амуром, пускай себе воюет с цинской империей. Нам встревать в чужие заботы ни к чему. В Европе дел по горло. Зачем еще лезть в глубины азиатские? Не ко времени, не по силам.

Пойду доложить государю. Эти трое амбаней весьма сердиты, и подогрел их пекинский трибунал».

Хоть и чувствовал Карл Васильевич, что амурские сплавы ушли из-под его ведения, что Муравьев решает все дела с китайцами, минуя министерство, а все не мог удержаться от соблазна — вдруг клюнет молодой государь на письмо амбаней…

После приема у государя Карл Васильевич на минутку заскочил в кабинет, чтобы оставить там бумаги, и сразу же проследовал по внутренней галерее в собственные покои. Шагалось так легко! Словно господь бог вернул ему три десятка прожитых лет.

У себя в комнатах, среди голубого сияния обоев и мраморного блеска пилястров, Нессельроде вовсе вошел в приятное расположение духа. И было отчего. Молодой государь ласков и обходителен, захотел прочесть перевод листа китайских амбаней. По прочтении нахмурился, постучал пальцами о крышку стола.

— Что угодно предложить господину канцлеру? — спросил без раздражения, просто так… Как если бы спросил: что угодно заказать на ассамблее?

Канцлер взял да и предложил… Терять уж нечего. Муравьев, того и гляди, совсем сядет на шею либо переберется в Северную Пальмиру, займет канцлеровский кабинет — такой милый, уютный, в готическом стиле.

— Ну, что ж. Будь по-вашему, канцлер, — проговорил Александр II и вежливо улыбнулся. — Повелеваю вам приостановить всякие сношения с Китаем до получения от него ответа на наш запрос по листу китайских губернаторов.

Это для Карла Васильевича как ложка меда. Низко поклонился его величеству и молодцевато покинул царский кабинет.

Вот и кушать захотелось. А то ведь ранее и кушал-то как? Съедал какие-то крохи. Один лакей нес блюдо на подносе, спереди бежал с салфеткой другой, позади — третий с соусами, подливами… А граф, его сиятельство, ткнул серебряной вилочкой туда-сюда, пожевал через силу, проглотил, давясь, и сыт. Глядь — уж несут новое блюдо. Нет аппетита-с. Малоежка.

А тут выпил гоголь-моголь. Скушал цыпленка. И изволил долго-предолго беседовать со слугами о достоинствах венской кухни и о том, следует ли подавать после артишока спаржу и маслины…

Слухи о неуступчивости богдыхана, привезенные Ранжуровым в Иркутск, росли, как снежный ком. Китайские купцы, наезжавшие в Кяхту, сознательно раздували эти слухи.

Муравьев же, все игнорируя, готовился к третьему сплаву.

В январе 1856 года он писал Карсакову, назначенному атаманом Забайкальского казачьего войска:

«Поздравляю тебя, друг мой любезный. Вот ты уж и атаман, и генерал-майор! Государь утвердил тебя в чине. Отныне ты у меня самый молодой генерал и душевно рад бы тебя видеть в форме. Ну да всему свой черед. Ты спрашиваешь, как в Европе да как с Севастополем. Я имею здесь газеты только декабрьские, и потому знаю мало о европейских делах и баталиях в Крыму. Но то, что знаю, весьма неутешительно, и вижу только то, что мы падаем, падаем и падаем…