БП. Между прошлым и будущим. Книга 1 - Александр Половец

— Я всегда считал себя, что называется, «колорблайнд»[4]: мне действительно все равно, какого цвета кожа у человека. А теперь, выходит, я должен об этом думать. Быть безразличным к цвету кожи, оказывается, нехорошо — причем, с точки зрения черных. «Блэк из бэттер! Черное — лучше!» И мы должны об этом все время помнить и говорить. Мы не должны относится к ним так же, как я к тебе, или как ты ко мне. Мы обязаны всегда подчеркивать, что он, чернокожий, гораздо лучше, чем мы. Да, конечно, есть среди них хорошие джазисты, например, или спортсмены. Даже — великие! Но значит ли это, что они лучше, чем белые?

— Совсем как в том анекдотическом диалоге: «Армянин лучше, чем грузин! Чем лучше? Я же говорю — чем грузин!» — вспомнил я из серии «армянского радио». — И всё же, нельзя не заметить перемен в американском обществе, вот и ты отметил это: на твоих глазах за эти пятнадцать лет оно существенно переменилось и продолжает меняться, что, в принципе, есть нормальный процесс. До завершения его еще очень далеко, и, вопреки утверждению Фукуямы, история еще не кончилась. Или это не так?

— Фукуяма, по сути дела, говорил о завершении не истории вообще, а о конфронтации между капитализмом и социализмом. Он советолог и для него это естественно: тогда прошло всего 75 лет от начала существования советской власти, что по сравнению с персидскими империями, ассирийскими — ну просто чепуха. Мгновение… Или золотой век древнего Израиля, царство Давида и его потомков — оно четыреста лет продолжалось. Для нас же советское время казалось вечным. Мы жили в этом.

Мы оба замолчали, но думали, кажется об одном и том же…

Ну да, мы жили в этом. И это было совсем неоднозначно, у каждого в нем было такое, от чего сегодня отказываться вовсе не обязательно. Ну, например, 1960-й год — когда 27-летний врач московской больницы прислал в журнал «Юность» свою первую повесть «Коллеги». Был 61-й — принесший ему членство в Союзе писателей. И потом — «Звездный билет», «Апельсины из Марокко», «Затоваренная бочкотара» — повести, знаменующие собою социальное, эстетическое и, как показало развитие событий, в значительной степени политическое явление, имя которому «шестидесятники».

Это было как массовый прорыв сквозь многослойную светонепроницаемую пелену, надежно окутывающую общественное сознание — если предположить, что оно в каких-то формах существовало в стране. Заряд, несомый поколением шестидесятников, годы спустя сработал, способствовав сокрушению устоев казавшейся вечной империи.

А тогда, от первой публикации до вынужденного отбытия писателя за границу еще оставалось 20 лет…

— Когда Советский Союз проявил склонность к распаду, мы даже несколько растерялись: что же делать без него, как же мы будем жить без врага? Вероятно, человечество без врага жить не может… — Аксенов заговорил первым.

— И его придумывают?

— Да он уже существует! Враг существует!

— О ком ты? Или — о чем?

— Ислам. Вернее, извращение ислама. Я не говорю о самой вере — я говорю о том, что в тоталитарных исламских странах религия используется для создания тоталитарной антизападной, антихристианской идеологии.

— Но таким же образом можно использовать и само христианство, и иудаизм — и вообще, что угодно!..

— …Вернемся, однако, к теме. Многое здесь переменилось за эти годы. А в себе заметил ли ты перемены?

— Все мы меняемся: вот лысина больше становится, седина появляется и, в общем-то, я, конечно, не тот уже, что был 15 лет назад.

— Это — можно сказать, физические обстоятельства…

— Я бы то же сказал и о сугубо писательском восприятии мира и жизни. Например, я стал замечать за собой совсем недавно, что прихожу в творческое возбуждение скорее от прошлого, чем от будущего. Не от своего прошлого — от исторического: мне гораздо интересней история, нежели современность. Чего я за собой никогда не подозревал: я всегда считался писателем актуальным, писателем сегодняшнего дня. А сейчас вдруг начинаю ощущать, что мне гораздо интересней углубляться в историю.

— То есть сегодня не могли бы появиться, скажем, те же «Апельсины из Морокко»?

— Это всё чепуха, это вчерашний день. Поверь, мне интересно, например, читать историю евреев, историю древней Иудеи. Или — историю Греции… Абсолютно всё, связанное с историей человечества, меня волнует гораздо больше. Должен тебе сказать, что происходит это непроизвольно: я, как это теперь говорят, начинаю «торчать» на этом. Например, два года подряд езжу как бы просто отдыхать на Ближний Восток, в Малую Азию, на Кипр, в Израиль…

И я чувствую, что ловлю настоящий кайф только в этих древних местах, только на этих раскопках. Раньше мне гораздо интересней было, какую новую песенку играют ночью в клубе напротив… А сейчас мне эти клубы абсолютно «до фонаря». Я вот никогда не думал, что к этому приду. Причем, и российская история XVIII века, и XIX-го, и литература этого периода меня гораздо больше интересуют, чем современные. Очень странно…

— Ну, не обязательно — странно. Может быть, просто одна из возможностей развития личности — писателя и, вообще, человека. Но вот сейчас я пришел к забавной мысли: доведись тебе жить лет, скажем, через две тысячи, тебе было бы куда интереснее копаться в исторических развалинах современной России, в том, что от нее к тому времени сохранится, нежели сегодня — в ее сегодняшних делах…

Аксенов молча перебирал страницы какого-то оказавшегося под руками русского журнала. За столом громко заспорили Мишины гости.

И здесь я вспомнил. Вена, 92-й год. Уже была перестройка — и прошла. Был и августовский путч — свои против своих. На обратном пути из Афин я оказался один в австрийской столице — мой самолет в Штаты улетал следующим утром. Недавно мы провели здесь с друзьями три дня и потом еще столько же в Будапеште, приходящем в себя после десятилетий социалистического благоденствия. С друзьями здесь все было нормально. А сейчас — один… И к вечеру, выйдя из отеля, я направился пешком в сторону самой центральной и самой экзотической улицы Вены — Кернтнер-штрассе.

Слабое, очень примерное представление о ней для тех, кто там не был, может составить, например, воскресный променад в лос-анджелесской богемной Санта-Монике. Клоуны, музыканты, акробаты, фокусники… Броские витрины, дорогих и не очень, магазинов, знаменитые венские кондитерские, кафе, рестораны, крохотные пивные заведения — на несколько столиков.

Я неторопливо брел вдоль скамеек, установленных в центральной части улицы под низко нависающими кронами деревьев, рассматривал вывески и размышлял, где бы перекусить. Вдруг до меня донеслось нечто, совершенно выбивавшееся из контекста этого вечера. «Раскинулось море широко…» — нахально, учитывая наличные вокальные возможности, выводил молодой голос.