Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов

Уже дважды Иона Веснин уходил. Один раз с радостью – в областную школу садоводства! В другой… убегал от тюряги за «раскокошенные» окна в правлении. По подсказке самого районного военкома топал по доброй воле, за три месяца до сроку, добровольно служить срочную Отечеству. Но даже и тогда он верил, что вернется к себе на лесистые кручи Реки. На этот же раз новинский отверженец уходил из родного дома «куда гляделки глядят». Как когда-то наказывала ему в своем последнем слове, через крестных, любимая бабка Груша, ибо при худом хозяине ретивая лошадь долго, мол, не живет.

Оставив все дела как есть не доделанными и все заветные думы не исполненными, словно на войну уходил уже бывший новинский садовод по прозванию Новинский Мичурин и Преобразователь Природы. За плечами у него был заведен по-походному еще необтрепанный флотский сидор, в который тетка-крестная Параскева-Пятница, сунула пару белья на счастье и оберегу от всех напастей и напрасной смерти, – крохотный образок с ликом святого тезки-покровителя Ионы-пророка со струистым светлым нимбом над головой, как бы озвученным дрожащим бабкиным церковным напевом, услышанным им в самый черный день его жизни, когда он, узнав о гибели своего сада, распято лежал на полу посреди горницы…

Теперь он уходил, унося с собой лишь одну светлую память о Бегучей Реке своего Детства…

К полудню заречный лесной проселок вывел новинского отверженца на грохочущую денно и нощно державную «железку», встарь называемую «чугункой», где на бывшем Николаевском вокзале, похожем на белый двухколесный пароход с известным всей России названием «Малая Вишера», с двусторонними крытыми перронами-палубами, он тут же сел на первый отходящий поезд и – ту-ту! Сел бы с другого перрона, на следующий поезд, покатил бы уже в иную сторону, где тысяча километров – не расстояние. И покатил бы в необозримые дали, гордо называемые, «Наш адрес: Советский Союз!» Заваливайся на среднюю полку и кати себе. Хоть в Казахстан – осваивать целинные земли. Хоть на край земли, к великому океану – сторожить восходящее солнце. И пел бы со своими попутчиками-ровесниками: «Едем мы, друзья, в дальние края…»

Но он, оказывается, купил билет, как-то не подумав, что через три часа езды в пригородном тихоходе-поезде ему придется выйти из вагона. И это была Северная Столица – прекрасный на земле город, город его краснофлотской молодости.

Глава 15

Синяя ладья

В ночь этого же дня новинский отверженец отбыл дальше, на закат солнца. Мог бы податься и на восход, да видно забоялся из-за суеверия, пути, мол, не будет. Завалившись сразу на среднюю полку, он так и не решил для себя: а собственно, куда и зачем я еду и где я что забыл?

И посоветоваться ему было не с кем. Единственный сосед по купе, рыхлый толстяк, поглощенный какой-то своей незадачей, все что-то искал у себя во вместительном бауле и, не находя, в сердцах бурчал:

– Ку-рр-ат![4] – Потом, видно, на все махнув рукой, достал из баула початую бутылку и стал прикладываться к горлышку маленькими глотками. И морщась от крепкого зелья, он, как бы на закуску, твердил одно и то же слово: «ку-рр-ат!»

Его попутчик, опечалованный своими невзгодами, по какому-то наитию догадывался, что это какое-то никчемное ругательство, которое звучало бы в русском просторечье, на языке новинского Жеребячьего Свата Ильи Браги, что-то вроде б: «капец капитализму» или «черт побери тебя!»

А рано утром раздвинулась дверь и опрятная проводница, вся уже в делах, одарила его еще одним словом, которое он понял без перевода – раз и навсегда:

– Тере![5]

– Здрасте! – обрадованно ответил залетный пассажир.

И вот, ободренный самой малостью: двумя новыми, доселе неведомыми словами, услышанными в ночном вагоне, новинский отверженец ступил впервые на незнакомую ему землю, где все ему тут было внове и чудно. Начиная уже с вокзала с узкими, будто бойницы, окнами. Сложенный из иссиня-серого плитняка, выломанного когда-то со дна морского, он скорее походил на монастырь-бастион, стоявший на пограничье Времен…

Напротив, над привокзальной площадью, величественно возвышалась, как погляделось ему на свежий глаз, бровасто-зеленобородая голова, не то дядьки Черномора, не то Нептуна, отдыхавшего над привокзальем, греясь на солнышке после морских пучин. И вот с ним-то, незнамо с кем, и подвигло незваного гостя «поздоровкаться» на местном языке:

– Тере!

– Тере, тере!! – весело отозвался проходивший мимо вразвалочку белобрысый парень, по своему простодушию, как и он, деревенщина. Он круто шагнул к Ионе и с жаром заговорил с ним. А догадавшись, что тот не разумеет его слов, перешел на русский язык с мягким акцентом:

– Извини, друг… Я – моряк дальнего плаванья. У нас есть такой стародавний обычай: по приходу из долгого рейса рыбак, того, кто с ним на берегу первым поздоровается на улице, должен угостить от души! Вот я и буду из тех пахарей моря… Только что пришли в порт. Ребята разбежались-разъехались по домам, а я торчу-скучаю на вокзале. Жду автобус, чтобы поехать на аэродром, а оттуда уже вылететь к себе на остров. Я островитянин.

И спохватившись, что заболтался, он первым протянул руку:

– Юхан!

– Иона!

– Ух, курат, какое у тебя, друг, имя-то моряцкое! – искренне удивился островитянин и как-то запросто предложил, будто своему корешу: – Может, забежим тут поблизости накоротке, туда, где наливают?!

И вот они: один белобрысый, другой темно-русый, оба голубоглазые – Юхан и Иона, а можно и этак: Иона и Юхан, размашисто перейдя привокзальную площадь, с какой-то радостью взаимного обретения друг другом, уже топают по утренней каштановой аллее, а выйдя на узкую кривую улицу, резко свернули направо, в самое лоно старины далекой, где заезжий гость зацепится глазом за живее живого, бронзового олененка, вольно пасшегося на зеленой лужайке перед высоченным сломом материкового известкового шпата-плитняка, переходившего в крепостную стену. Потом повернули налево – на такую же кривую, но еще более узкую улочку, где вскоре свернули направо, поднырнув под арочный свод, крытый черепицей. И сразу оказались в крохотном переулке, похожим на расчудесный уютный чулан, вкусно пахнущий, как подумалось заезжему гостю, «заморскими яствами». А толкнувшись направо в стеклянную дверь под трель заливистого колокольчика, они и вовсе окунулись с головой в настой будоражущих запахов крепкого кофе, отменного коньяка и вкуснейших с жару – с пылу слоек, обсыпанных обжаренным орехом.

Фартовый островитянин заказал кофе, по широченному фужеру коньяка, при этом успев шепнуть новому другу, как по большому секрету:

– Чтобы и нос, курат, мог побалдеть!

С узорчатыми подносами они, не дыша, чтобы не расплескать живительную солнечную влагу в искристых чистотой фужерах и отбыли к противоположной полированной стойке во всю стеклянную стену-витрину, которая разделяла замкнутый мир переулка и кафе на террариумы для людей, где в одном стоя ели и пили,