Красный ветер - Петр Лебеденко

Порой Эмилио Прадос начинал думать, будто специально выстраивает для себя защитную теорию — надо же как-то оправдать внутреннее сопротивление насилию, которое не всегда кажется тебе необходимым. Если такого оправдания не найти, значит, ты действительно сентиментален, как говорит кое-кто из твоих друзей, и ты улавливаешь в этих словах презрение. И тебя это ранит, ты чувствуешь себя не совсем полноценным бойцом, не таким решительным и беспощадным к врагам, как те, кто идет с тобой рядом…

Эмилио Прадос хорошо помнит стычку с летчиком Исидоро Пенелья, отчаянным парнем из Каталонии, пришедшим к нему в эскадрилью месяца три назад.

В тот день они вернулись с боевого задания сильно потрепанные, злые как дьяволы.

Дело в том, что группа истребителей, которая должна была их прикрывать, вовремя этого прикрытия не обеспечила. Как позже выяснилось, два звена «чатос», едва взлетев с аэродрома, вынуждены были ввязаться в драку чуть ли не с тремя десятками «фиатов», и дрались до тех пор, пока летчики не расстреляли весь боекомплект. А в это время на эскадрилью Прадоса, штурмующую колонны франкистов, налетели фашистские истребители и буквально растерзали ее. Сбили два «бреге», изрешетили французский «потез», тяжело ранив летчика и стрелка. Еще один «потез» упал, уже после того как бой закончился.

Когда Прадос привел свою потрепанную эскадрилью на базу и летчики собрались на командном пункте, они вдруг увидели сидящего на земле со связанными руками и перебинтованной головой человека, возле которого стоял пожилой солдат с винтовкой в руках. Рядом с раненым валялись шлем и летные очки с разбитыми стеклами, а чуть поодаль — планшет и изорванная куртка.

— Кто это? — спросил капитан Прадос у солдата.

Тот объяснил. Этого человека приволокли сюда крестьяне — целая толпа крестьян вон из той деревни, что за аэродромом. Они видели, как во время воздушного боя наш «чатос» поджег машину фашиста и фашист — вот этот самый, что тут сидит, — выбросился на парашюте. Они поймали его, ну… немножко помяли. На всякий случай, чтоб не вздумал бежать. Потом связали. Тоже, чтоб не удрал…

— Встать! — приказал Прадос летчику.

Тот с трудом поднялся, затравленно обводя взглядом окружавших его людей. Встал и пошатнулся, его лицо исказилось гримасой боли. Наверное, ранен он был не только в голову: чуть повыше сапога на правой ноге штанина была изорвана и испачкана кровью. Сквозь бинты на голове тоже просочилась кровь и запеклась у самого виска.

Боец, стороживший летчика, сказал:

— Я немножко его перевязал. Боялся, что умрет.

И тогда лейтенант Исидоро Пенелья взорвался:

— Боялся, что умрет? — закричал он на солдата. — Пожалел? Пожалел эту гниду? А если бы кто-нибудь из нас попался к нему в лапы, он пожалел бы? Я у тебя спрашиваю, слюнтяй! Чего молчишь?

Боец растерянно переступил с ноги на ногу, тихо ответил:

— Я не знал, как надо, камарада хефе… Я думал… Он совсем мальчишка… Как мой Хуан… Он плакал, когда его сюда приволокли. И голова вся в крови…

Исидоро Пенелья грубо оттолкнул солдата.

— К черту! Я сам его прикончу. Ну-ка ты, шагай вон туда!

И извлек из кобуры пистолет.

— Лейтенант Пенелья! — крикнул капитан Прадос. — Лейтенант Пенелья, в республиканской армии самосуды запрещены. Или вам это не известно? Спрячьте свою пушку и успокойтесь.

— А я говорю — к черту! — не унимался лейтенант. — Я говорю, что сам его прикончу. И это будет не самосуд, а расплата. За тех, кто сегодня не вернулся.

— Исидоро Пенелья прав, — поддержал лейтенанта еще один летчик. — Наших они не щадят. Расстреливают без суда. И не только расстреливают — кромсают на куски. Как мясники. Разве камарада хефе Прадос об этом не знает? Или он тоже переполняется жалостью при виде крови врагов? В таком случае ему следует идти работать братом милосердия.

— Давай шагай! — Приободренный поддержкой, лейтенант Пенелья ткнул раненого летчика пистолетом в спину. — Посмотрим, как ты будешь подыхать, — останешься мужчиной или… Ну!

Капитан Прадос тоже вытащил пистолет. И очень тихо, но внятно проговорил, глядя на лейтенанта Пенелью:

— Если вы позволите себе… Вы слышите, лейтенант? Если вы позволите себе самоуправство, я расстреляю вас на месте.

Трудно сказать, чем кончилась бы стычка, если бы в это время не подъехал на машине комиссар истребительного полка Педро Мачо. Его здесь хорошо знали. И хотя Педро Мачо не имел никакого отношения к эскадрилье капитана Прадоса, летчики относились к нему как к человеку, авторитет которого был для них непререкаем.

Когда Эмилио Прадос рассказал ему, что здесь происходит, Педро Мачо приказал:

— Развяжите руки пленному летчику. — И иронически усмехнулся: — Или вы боитесь, что он всех вас поколотит? Храбрые рыцари, ничего не скажешь. — Потом он обратился к Прадосу: — Позаботьтесь, чтобы ему оказали необходимую медицинскую помощь. Разве вы не видите, что человек в ней очень нуждается?

Лейтенант Пенелья хмыкнул:

— Человек? Кого тут называют человеком?

Педро Мачо ничего ему не ответил. Лишь посмотрел на него так, как умел смотреть только он: в его глазах в одно и то же время можно было прочитать и злую иронию, и осуждение, и презрение. Пенелья заметно стушевался. А Педро Мачо сказал Прадосу:

— После того как этому человеку окажут медицинскую помощь, отправьте его в штаб. Можете воспользоваться моей машиной.

Летчики молча разошлись. Остались лишь Педро Мачо, капитан Прадос и лейтенант Пенелья. Он продолжал стоять все на том же месте, но замешательство, которое минуту назад лишило его обычной самоуверенности, уже прошло, и теперь лейтенант смотрел на комиссара и капитана Прадоса явно вызывающе.

Педро Мачо спросил:

— Вы хотите что-то сказать, лейтенант?

Пенелья ответил:

— Да. Я хочу сказать. И вам, и сеньору Прадосу.

— В республиканской армии нет сеньоров, — сухо проговорил Педро Мачо. — Вам это должно быть известно, лейтенант… Так о чем вы хотели сказать?

— О том, что республиканская армия — это не монастырь, где монахи молятся о спасении заблудших душ. Солдаты и офицеры республиканской армии не имеют права щадить своих врагов, потому что враги не щадят никого из нас. Мне, и не только мне, непонятны действия капитана Прадоса.

— И мои действия тоже, — подсказал Педро Мачо.

— Лично я думаю, — не обратив внимания на слова комиссара, продолжал лейтенант, — что капитан Прадос слишком мягок, слишком жалостлив ко всей этой сволочи, против которой мы воюем… И уж если я начал говорить, то скажу до конца. Прямо, без всяких зигзагов. Я думаю, что камарада Прадос не может побороть в себе аристократическую сентиментальность. И это мешает ему быть настоящим бойцом республиканской армии.

— Камарада Прадос и в боях жалостлив и сентиментален? — скрывая усмешку, спросил Педро Мачо.

— Нет. В боях капитан Прадос совсем другой. И это лично меня удивляет. Потому что человек должен быть одинаков везде. Я имею в виду его отношение к врагам.

— Что же, по вашему мнению, мешает капитану Прадосу быть везде одинаковым? Вы можете ответить на этот вопрос?

— По-моему, я высказался довольно ясно. Могу добавить лишь одно: если бы мне предоставили возможность перейти в другую эскадрилью, я сделал бы это с радостью.

— Вы никогда мне об этом не говорили, — сказал Эмилио Прадос. — Я обещаю при первой же возможности удовлетворить ваше желание, лейтенант.

— Благодарю вас, — губы лейтенанта Пенельи тронула едва заметная улыбка. — Буду вам очень признателен… Разрешите быть свободным?

Когда он ушел, Педро Мачо сказал:

— Пусть вас не огорчает этот разговор, капитан. Сейчас у многих наших бойцов произошел сдвиг в понимании справедливости. И с этим трудно бороться. Трудно даже потому, что мы не вправе судить их за жестокость. Не они ее породили. Как же можно заставить их платить добром за все зло, которое на них обрушилось?

— Я не за добро, — задумчиво ответил Эмилио Прадос. — Но я против того, чтобы неоправданная жестокость и месть стали для нас дороже справедливости и гуманности…

— Я тоже за это, капитан. Хотя, поверьте, когда я вижу фашиста, мне хочется своими руками пустить ему пулю в лоб. Но… мы и отличаемся от фашистов именно тем, что всегда остаемся людьми.

— Да, мы всегда и во всем должны оставаться людьми, — словно бы про себя повторил капитан Прадос.

И все же после стычки с лейтенантом Пенельей он часто думал: «Может быть, Пенелья прав? Может быть, я действительно не в силах побороть в себе аристократическую сентиментальность и это мешает мне быть настоящим бойцом? Но мой брат Морено, Рамон Франко и сотни таких же, как они, — тоже аристократы, а разве назовешь их сентиментальными? Да они так же, как мавры, готовы в любую минуту перерезать от уха до уха горло каждому, кого считают своим противником! Значит, дело совсем в другом? „Мы и отличаемся от фашистов именно тем, что всегда и везде остаемся людьми“, — говорит комиссар Педро Мачо. Но откуда же тогда жестокость у лейтенанта Пенельи, да и не только у него? Или это не жестокость, а что-то совсем другое, чем не обладаю я?..»