Евангелист Иван Онищенко - Юлия Крюденер

И только когда пыль, поднятая идущими кандальными, скрыла их из вида, пристав, перекрестившись, одел шапку. И глубоко в душе этого окостенелого человека, постепенно превратившегося в нерассуждающую машину власть имущих, зашевелилась совесть, неподкупная, зорко смотрящая в душу. Ибо око Господа на всех людях - верные слова Библии проверяются самой жизнью.

Когда освобожденную от кандалов и прута Марьяну стали поднимать, чтобы положить в телегу, она очнулась и открыла глаза:

- Дитя мое, - прошептала она, ища вокруг глазами.

- Дитя твоего, Марьяна, понесу я. Ты должна прийти в себя, отдохнуть. Мы его накормим. Эти женщины помогут мне. В Оренбурге покормишь его сама. Смотри, какой он веселый стал, попив молока.

- Спаси тебя Боже, брат мой. Скажи, как за тебя молиться, как тебя зовут?

- Не хочу, Марьяна, потерять дерзновение называться учеником Иисуса Христа. Молись обо мне, молись о себе, о дитяти своем, молись о страждущих людях. Господь слышит такую молитву и помогает. Это я точно знаю.

И не сказал Иван имени своего. Не надо было, чтобы люди преклонялись перед ним. Всю славу он отдавал Богу.

Когда все определилось, кандальные по команде поднялись, распределились по своим местам и тронулись в путь. Марьяна ехала на телеге часто впадая в беспамятство. Женщины отдали ей оставшееся после кормления ребенка масло и молоко. Иван, как и все, шагал в кандалах. И ему было больно, кандалы растирали ноги, но в душе горел огонь любви и согревал его.

Подходили к Сорочинскому. Телега с конвойными уехала наперед, чтобы приготовить ночлег для партии. Два раза ребенка брали на руки женщины. И тогда рука Ивана отдыхала от постоянного напряжения. Сорочинские приготовили старый большой амбар, куда поместили арестантов, освободив их от прутьев. Ноги же оставили в кандалах и на ночь. Раздали немного сухарей, хлеба, соленой рыбы. Принесли воды. Жители поселка, увидев, что пришли кандальные, стали приносить, кто что мог из пищи: хлеб, вареный картофель, пироги, молоко. Но устав не велел принимать. Их отгоняли, даже отпугивали поднятием оружия. И только кувшин молока разрешил взять начальник для Марьяны. Женщин разместили в углу того же сарая за невысокой перегородкой, наказав старосте-кандальному следить за порядком в сарае. Уставшие кандальные легли на солому, благодаря Бога за возможность отдохнуть.

Онищенко, передав ребенка на ночь матери, расспросил, кто она и по какому делу судима. Оказалось, что муж Марьяны был сослан год назад на каторгу за устройство подпольной типографии. А у Марьяны нашли отпечатанные прокламации с требованием отмены крепостного права и передачи земли людям. Перед судом сказали, что сына ее оставят в приюте. Но Марьяна заявила, что наложит на себя руки, и ей отдали его в этап. Другая женщина обвинялась в отравлении деспота-помещика. Третья была евангелистка, совращала в свою веру православных. Все они были судимы и приговорены к каторжным работам в Сибири.

Целую ночь Иван переходил от кандального к кандальному. Он знал, что в этом 1861 году готовилось освобождение крестьян от крепостничества. Знал по Херсону, сколько в тюрьмах сидит людей за возмущение против него, за поступки, связанные с неограниченным произволом помещиков и органов власти, стоящих на страже крепостного права. И голос внутри его говорил, что надо помиловать этих людей, освободить их. И теперь, расспрашивая их, он видел, что большая половина каторжан виновны в нарушении прав того, что признано прогрессивными людьми, а теперь признается и царем позорным для общества и недостойным для человека положением. Но пока будет издан Манифест, пока развернется машина пересмотра дел, люди будут страдать и гибнуть. И сколько их погибнет еще. Вот и Марьяна, оправится ли после стольких страданий?

Имея при себе тетрадь, при свете фонаря он записал фамилии, записывал статьи, сущность предъявляемых обвинений. Он будет ходатайствовать, ему дана Богом возможность видеть прокуроров, судей, возможность просить, даже рискуя собой, требовать пересмотра, требовать освобождения.

Из Сорочинец до Оренбурга партия шла пять суток. Только на третьи сутки Марьяне стало лучше, и она взяла к себе сына. Ивану стало теперь полегче, но страшно ныли раны, натертые кандалами. Он шел до Оренбурга, чтобы Марьяна ехала в телеге, он нужен был здесь, чтобы в Оренбурге выполнить задуманное.

Когда вышли из Сорочинец, молодой голос, а это был ссыльный Федя из политических, вдруг негромко запел песню о колодках. Песню он пел один, а припев стали петь многие. Эти слова припева снова всколыхнули Ивана и даже вызвали слезы.

Сбейте оковы. Дайте мне волю, Я научу вас свободу любить.

- Кто запел? - бешенно закричал соскочивший с телеги начальник конвоя, подбегая к партии. - Замолчать! И как ответ вся партия снова повторила слова припева:

Сбейте оковы. Дайте мне волю, Я научу вас свободу любить.

Начальник остановил ход и, подскочив к первой партии, стал бить плетью всех кандальных. Люди старались уклониться, молчали, только шел глухой ропот по партиям.

- Следуй! - крикнул начальник, уже остывший и униженный своим поступком. И тогда другой голос из задней партии тихо запел "Отче наш".

Ему стал вторить второй, третий, и вскоре все, кто знал, стали петь. Как будто по людям прошел добрый ангел. Все пели, шли. Онищенко, глядя на кандальных, и сам пел, и слезы мира туманили его глаза. А когда кончили петь, он услыхал голос из впереди идущей партии:

- Так пели в Херсонской тюрьме. О, что это было за время! Там, в сорок первой, рассказывали, был евангелист Онищенко. Он научил.

Иван не мог удержаться от слез. Вот оно, доброе семя, зерно горчичное. И он был рад, что его здесь не знают по имени, что вся слава идет Тому, Кто единственно достоин ее.

Все три дня пути до Оренбурга кандальные пели молитву. В Оренбургскую тюрьму прибыли поздно вечером. Шел дождь, все промокли, кандалы тащили за собой грязь и идти было мучительно. И мрачная тюрьма показалась этим людям спасением, желанным