Мое самодержавное правление - Николай I

В 8 часов утра я велел поднять на дворце императорский флаг, и вслед за тем кремлевские колокола возвестили москвичам прибытие к ним царя. Еще гул колоколов не замолк, а уже народ и экипажи со всех сторон устремились ко дворцу; началась толкотня, давка; все друг друга поздравляли с нечаянной радостью; все были в восторге и удивлении.

На Дворцовой площади происходило такое волнение, что можно было бы принять его за бунт, если б на всех лицах не изображалось благоговения и радости, свидетельствовавших, напротив, о народном счастье.

В 11 часов государь вышел из дворца пешком в Успенский собор; все головы обнажились, загремело многотысячное «ура», и толпа до того сгустилась, что военный генерал-губернатор князь Д. В. Голицын и я насилу могли следовать за государем, да и сам он, при всех усилиях народа раздаваться перед ним, едва мог подвигаться вперед.

Только на какой-нибудь аршин очищалось вокруг него место; он беспрестанно останавливался и, чтобы пройти двести шагов, разделяющих дворец от собора, употребил, конечно, десять минут. На паперти ожидали его митрополит и духовенство с крестами; при виде их народные клики тотчас смолкли.

Выслушав краткое молебствие и приложившись к ракам св. угодников и образам, государь вышел в двери, противоположные тем, которыми вошел, и направился к старому дворцу. И здесь встретило его такое же стечение народа и такие же трудности добраться до Красного крыльца, ступени которого были заняты сплошными рядами дам.

Дойдя доверху, государь обернулся и благосклонно поклонился толпе, ответившей на сию царскую милость новыми, долго не умолкаемыми криками. Потом он поехал в экзерциргауз, окружаемый везде такими же толпами.

Время пребывания в Москве государь провел с обычною своею деятельностью. Целые утра он проводил в посещении общественных заведений, училищ, госпиталей, в приеме купцов и фабрикантов и в осмотре произведений мануфактурной промышленности, все более и более развивавшейся в Москве.

К обеденному столу были приглашаемы высшие сановники и старые слуги царские, доживавшие свой век в отставке. Вечером он являлся в театре и на балах в Дворянском собрании и у военного генерал-губернатора. Так мы провели шесть дней, которые были для Москвы постоянным праздником, а для сердца государя – истинною наградою за лежавшее на нем бремя и за чистую его любовь к своему народу.

13 марта в полночь мы снова сели в сани, и 15-го в 2 часа пополудни государь был в Зимнем дворце, промчавшись 700 верст в 38 часов.

Уже несколько лет не был собираем в царстве Польском народный сейм. Государь, как строгий исполнитель данного слова, не захотел долее отлагать созвание этого сейма, установленного данною императором Александром конституцией. Велев вследствие того нунциям явиться в Варшаву к половине мая, он и сам стал готовиться к поездке туда.

Мы выехали из Петербурга 2 мая, опять по тракту на Динабург (Двинск), куда государя постоянно влекло сочувствие к работам, производившимся столько лет под личным его надзором в бытность его генерал-инспектором по инженерной части.

Употребив два дня на осмотр этих работ, нескольких полков 1-го корпуса и резервных батальонов, он продолжал свой путь на Ковно и Остроленко и прибыл в Варшаву 9-го числа поутру. Коляска наша остановилась у дверей цесаревича в ту минуту, когда он готовился выйти к разводу.

На следующий день мы опять поскакали назад в Пултуск навстречу императрице, которую упредили там несколькими минутами. Отобедав в Пултуске, все вместе поехали в Варшаву. Здесь повторился весь образ жизни прошедшего года. Вообще в царстве ничего не изменилось, кроме разве того, что были еще недовольнее самовластием цесаревича.

Всякая надежда поляков на перемену к лучшему исчезла, даже многие из русских, окружавших цесаревича, приходили доверять мне свои жалобы и общий ропот. Я держался настороже против этих откровений; но они были так единодушны и так искренни, что невольно пробудили во мне чувство сострадания к полякам, а еще более к трудному и жестокому положению государя.

Цесаревич в личном обращении своем с ним всегда представлялся почтительным и покорным подданным; но в сношениях с министрами и даже в разговорах с своими приближенными он нисколько не таил постоянной оппозиции.

Малейшее противоречие его досадовало, даже похвалы государя кому-либо из местных чиновников, военных или гражданских тотчас возбуждали горькие пересуды, нередко и неудовольствие его брата против этих самых чиновников, награжденных по собственному его представлению.

Можно было тогда же предугадать близость реакции и бунта, если бы жалобы скрывались в тайне; но они высказывались совершенно явно. На государя все смотрели как на надежду лучшей будущности, и возрастающее благосостояние края служило важным перевесом тем неприятностям и уничижениям, от которых терпели отдельные личности, а не нация.

В этом отношении даже самые раздраженные из числа недовольных отдавали справедливость правительству.

Прибытие государя, императрицы, множества иностранцев и нунциев утишили ропот, по крайней мере по внешности, и Варшава приняла блестящий и очень оживленный вид. Балы и праздники следовали один за другим, со всею роскошью и со всем весельем богатой столицы.

Через неделю после своего прибытия государь велел открыть сейм со строгим соблюдением всех форм, определенных конституцией. Цесаревич, заседая в камере нунциев в качестве депутата от Пражского предместья, привез с собой туда и меня посмотреть на эту «нелепую шутку», как он громко называл сейм, к крайнему неудовольствию поляков.

Князь Адам Чарторыжский, депутат от сената, произнес довольно длинную речь, которая, в сущности, была похвальным словом императору Александру как восстановителю Польши и виновнику ее благоденствия. Себя самого он называл лестным именем «друга» покойного монарха, о котором в следующем году не устыдился сказать перед тем же собранием, что обманывал его всю свою жизнь.

Потом камера нунциев избрала депутацию (в состав ее был выбран и цесаревич), чтобы вместе с депутацией от сената представиться царю и довести до его сведения, что оба государственные сословия готовы его принять.

Государь с императрицей пришли в тронную залу. За ними следовал двор и вся военная свита, а галереи были наполнены почетнейшими дамами. По занятии всеми своих мест государь открыл собрание речью, заслужившею общее одобрение. Все любовались величественною его осанкою и звонким голосом и казались исполненными самой ревностной к нему привязанности.

Одним из первых предметов, к обсуждению которых камера нунциев приступила в тот же день, было предложение, единогласно принятое, воздвигнуть народный памятник императору Александру. Маршал сейма дал большой обед всем почетнейшим сановникам, находившимся в Варшаве, и всем нунциям. На нем присутствовал и государь.