Пепел - Стефан Жеромский

– Пан Кальвицкий, наш дорогой покровитель, – проговорила пани Оловская. – А это – два изменника. Назвать вам их?

– Называются они поляками, а на лицо – ничего, приятные… Зачем же мне знать их фамилии?… – пропыхтел усач. – Когда меня поведут пытать, я по крайней мере смогу сказать, что не знаю их фамилий, и слово чести зря не стану давать.

– Очень рад познакомиться… – поклонился Цедро. – Ваше покровительство и содействие…

– Гм, гм… содействие! Вот тут-то и трещит по всем швам. Очень приятно познакомиться… Я еще со вчерашнего вечера все раздумываю, раз уж наша пани выразила… гм!.. готовность помочь вам. Ведь с нашей пани не легко. «Мне скучно, мне скучно!..» А потом делай, что хочешь… Упрямство…

– Пан Кальвицкий, пан Кальвицкий, будьте добры, не выходите из границ!

– Молчу, молчу. Держу язык за усами.

– Держите его за зубами, а то отрежу, и будет больно.

– Вы, сударыня, не хотите принять это во внимание, а ведь дело пахнет виселицей. Мы можем с вами так влопаться, что не то что сапоги – и ноги увязнут.

– Ну и пусть увязают ваши ноги и сапоги вместе с ними…

– Я хочу сказать еще одно…

– Я больше ничего не хочу слушать.

– Да ведь должен же я доложить вам, что мне удалось наконец пригласить на бал этого офицерика. Ну и намучился я с этим чучелом!

– Отлично. За это хвалю.

– Я и сам думаю, что отлично.

– Что еще, старина? Только живее, без красноречия!

– Ну вот, сразу и старина! Куда это годится…

– Что еще? Отвечайте, господин управляющий?

– Ну, а тут сразу по-княжески! Должен еще прибавить, что драгунам придется поставить по крайней мере бочку пива. Господи, меня того и гляди удар хватит, как подумаю…

– Поставьте им бочку…

– У меня, пани, волосы становятся дыбом, как только подумаю, что будет, когда приедет пан?

– Мне-то что за дело до ваших волос!

– Выходит, что на старости лет я должен подставлять под пули если не грудь, так спину, потому что немчура, надо прямо сказать, шутить не любит. Я сам повезу вас ночью… Но, что из этого получится… – прибавил он шепотом, подходя к Кшиштофу.

Он стал разговаривать вполголоса с Кшиштофом, а пани Оловская отошла в сторону, мимоходом она поправила красивый экран à la Psyché и вдруг остановилась перед Рафалом. Минуту она стояла потупившись, на губах ее играла прелестная улыбка.

Медленно подняла она голубые глаза и остановила их на лице гостя. Улыбка не сходила с ее губ и становилась все лучезарнее, одухотворенней. Ноздри ее трепетали. Цедро взял под руку старого шляхтича и стал расхаживать с ним по комнате, оживленно разговаривая, а пани Оловская подошла еще ближе к Рафалу и, не спуская глаз с него, произнесла, стиснув зубы, так что только он один мог ее услышать:

– Ищу… следа… моего хлыста…

Ольбромский с места не двинулся, хотя покачнулся, услышав эти слова. Краска бросилась ему в лицо, залила шею. Как свист стального прута, прозвучали у него в ушах эти слова. Кровь медленно прихлынула к сердцу.

Когда Кшиштоф с управляющим, продолжая разговаривать, подошли к столу, пани Оловская открыла с улыбкой альбом с рисунками и, показывая Рафалу пейзаж за пейзажем, проговорила с холодной любезностью:

– Грудно.

Она листала страницу за страницей, присматриваясь к гамме красок. Когда открылся пейзаж с аллеей, Рафал придержал его рукой и спросил:

– Можно узнать, кто рисовал этот пейзаж?

– Можно.

– Кто же?

– Кто рисовал весь альбом. Ведь это видно.

– Кто же это?

– Это я рисовала.

– А можно ли спросить, почему вы выбрали эту аллею? В Грудно были места гораздо более красивые.

– Потому что это был мой самый любимый уголок. Сюда я чаще всего ходила.

– Ах, вот как…

Во время ужина, за который они сели вчетвером в одной из соседних комнат, Рафал очутился рядом со стариком управляющим и вынужден был начать с ним пространный разговор de omni re scibili.[430] Тем временем хозяйка беседовала с Кшиштофом так весело и оживленно, как будто они с давних пор были друзьями. Рафал слышал весь этот разговор. Он подавил в душе бешеную ревность, безжалостным усилием воли скрыл ее в самом тайнике души. Был один такой момент, когда он подумал с непреклонной решимостью: «Задушу молокососа!» Потом он уже мог свободно продолжать разговор. Ни на одну минуту, ни на одно мгновение не повернулась к нему царственная голова, отягченная пышным узлом волос. Ни разу взор ее не обратился на него.

Теперь только он понял, что это та же княжна Эльжбета, которая заставила его испить чашу страданий и от чар которой он освободился при помощи хорошо действующих средств. Та же самая. Она глядит и не глядит, слушает и не слушает, знает, что он здесь, и не знает… Так, обойдя столько краев, он пришел на прежнее место. Он дивился про себя течению событий, закону, вслепую управляющему их ходом. Ненасытная жажда вновь познать прежние страдания поднималась в его душе, как неистовая буря. Он вызывал княжну на бой, силой воли принуждал повернуться к нему. Как бывало, он стал следить исподлобья, из-под низко опущенных век за ее прелестным лицом, за тайной ее дивной груди. Глаза соглядатая с отчаянием возвращались с этого кружного пути, убедившись в том, что красота ее не поблекла, а расцвела еще больше, до беспредельности. Хуже всего было то, что она сейчас сознавала свою силу и владела ею, как полководец владеет мечом. Ум его мутился от этого так, что он с трудом отвечал на вопросы управляющего Кальвицкого. Глаза, когда он обращал их на красавицу, пылали огнем от сжигавшей его страсти, которую он не в силах был подавить.

Равнодушие пани Оловской доводило его до исступления. С радостью Рафал встал из-за стола и через какой-нибудь час отправился спать. Как лунатик, поднялся он по лестнице вслед за лакеем, который светил им, и, миновав анфиладу зал, вошел наконец в небольшую натопленную комнату. Рядом с ней находилась другая, где должен был спать Кшиштоф. Рафал разделся и бросился на кровать. Он тотчас же уснул. Поздно ночью он проснулся и присел на постели.

Его обступала благоуханная гирлянда мыслей, что вот он в одном доме с княжной Эльжбетой, что после стольких лет он нашел ее стократ красивей, только красота ее стала еще более роковой. Эта главная мысль бродила вокруг его постели тихой стопою дьявола. Она была так безгранична, так разнообразна и многогранна, что он не в силах был объять ее умом. Она принимала все новые и новые формы, повертывалась к нему тысячью граней и плоскостей. Она то являлась пленительным соблазном, рисующим воображению такие явственные картины, что он видел бессмертную красоту устремленных на него глаз у своих пылающих губ и касался ими уст и жадной рукою обнаженных плеч. То она представлялась сладостной надеждой, словно на крыльях мотылька уносившей его через пространство и время в лазурные края, каких нигде нет, то невыносимою тоской, как часы, отсчитывающей потерянные бесценные минуты, которые, торопливо шепча непонятные и грозные слова приговора, канули в темную пропасть ночи. Он дал увлечь себя мечтам. Он пребывал в блаженстве и свергался, отверженный, в глухую бездну, где адский вихрь исторгает из струн лютни жалкий стон. От быстрой смены чувств весь мир порою пропадал у него из глаз. Как неведомые доселе ключи, пробивались из тайников души решения, чтобы через минуту исчезнуть в подземных глубинах и недрах, откуда нет больше возврата. Долго и страстно мечтал он о том, что останется здесь любой ценой. На каких угодно ролях! Он перекинется на сторону австрийцев, пруссаков, чертей, станет простым солдатом, наемником – ему все едино! Только бы остаться поблизости от этого приюта блаженства, где всякий предмет обихода словно врастает в душу, каменеет и становится ее достоянием, где шероховатые стены – это полог, за которым таится наслажденье, где каждый шелест может стать благословенным вестником любви.

Он услышал сонное дыхание Кшиштофа и вот уже второй раз ощутил в сердце ненависть. Веселый смех, который он услышал несколько часов назад, поразил его прямо в грудь, взоры, полные томной неги, ранили в самое сердце. Кшиштоф одержал здесь победу. Кто знает, быть может, завтра, послезавтра он и в самом деле будет торжествовать победу? Что если это случится!.. Он вскочил с постели, пораженный внезапной мыслью… Разве это трудно? Обстоятельства ему благоприятствуют. Они выйдут ночью. Направятся по кружным тропам к реке. Там короткий выстрел в ухо глупцу, а труп в воду, под лед. И тогда – вернуться, вернуться… Ах, и сейчас было бы нетрудно схватить этого рыжего парня за горло и навсегда прекратить его жизнь. Чего бы он не сделал за одно объятие, за одно свидание наедине! За одну улыбку, которых она столько расточала тому!

Но зачем это делать? Зачем это делать? Ведь можно еще раз попытаться перейти в атаку. Заметен ли на лице след твоего хлыста? Вглядись, змея! Опять поднимешь руку для удара? Ну что ж? Коснуться тебя устами, прежде чем ты оттолкнешь, прижать к груди и на мгновение ощутить на губах золотые волосы. А там пусть стреляет в голову кто хочет – немец или француз, муж или любовник!