Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

В выходные дни они садились вместе за какую-нибудь монотонную работу, Мария Ильинична скупо рассказывала про фронт и про погибшего мужа, надеясь, из бескорыстного женского любопытства, что девчонка в ответ хоть что-то вспомнит о себе, но та молчала. Молчала про пахнущую цветочным мылом комнату мамы Нади, про круглые коробки с мотками шерсти, про рулоны плотного, скользкого атласа, в который так хорошо было бы зарыться лицом, про окно со страшным садом за ним, которое снилось ей почти каждую ночь. Эти воспоминания виделись ей чем-то вроде драгоценного ломтя хлеба, спрятанного за пазуху, который невозможно описать какими-либо словами.

Когда стало совсем холодно и за сизым рассветом, с треском продавливающим синие густые сумерки, следовал совсем короткий, холодный и пасмурный день, к ним в гости зачастил Платон Максимыч, сосед, из недораскулаченных староверов, который всю войну просидел в бункере у себя под домом и страшно гордился этим, и не боялся никого. С Марией Ильиничной у них была одна в некотором роде смутная история, оставшаяся без какого-либо продолжения, но оставившая их обоих в состоянии приязной недовысказанности, острой, суетливой симпатии. Кроме Марии Ильиничны, про бункер не знал никто, ей было лестно, что, несмотря на партийный чин и номенклатурную должность, Платон Максимыч доверяет ей до такой степени, ведь за все за это ему светил расстрел.

За много лет бункер, помимо обжитой, центральной части, разросся многочисленными ответвлениями, не нашедшими выхода на свет тупиковыми коридорами, где ходить было опасно – если гасла сама по себе свеча, то, стало быть, забились или завалились вентиляционные отверстия, и можно было бы там упасть и умереть, не чувствуя ничего. «Да сколько раз так со мной было – что вроде и ничего все, ясность мысли такая… А тело вдруг не держит, и я на четвереньках, да еще словно споря с собой, удирал оттуда». В свои лучшие годы он зачем-то ушел под землю, и потому так и не встретился с той, которая родила бы ему детей и была бы потом, скорее всего, расстреляна как сообщница врага народа, потому что девушки нравились ему только себе под стать – что не промолчат, с железными принципами. И тяжелое дыхание, обнаженный торс с редкой курчавостью, пот на еще гладком лице, где оскал физической тяжести выполняемой работы переходил в сладострастие – все это было у него там, внизу, в одиночестве. Он думал, что когда построит свой подземный домище, то сможет привести туда жену и родить детей, а они, в свою очередь, родят там своих детей, и целые поколения будет жить под землей, в согласии со своим собственным режимом и духовными ценностями. С годами, правда, изнуренный двойственной жизнью, в повседневности все-таки ставший грубым пролетарием, Платон Максимыч чувствовал, что сходит с дистанции, слепнет, теряя из виду свою путеводную звезду, и ночами, столько лет длящимися для него сном по три часа, роет и гребет неизвестно зачем и с какой целью, стихийно и от безысходности. С годами, полными бессонницы, он действительно почти ослеп, и когда начались совсем уж смутные времена, ушел под землю, растворился там один, исчез, как и планировал. Там он быстро постарел и округлился – кожа стала вдруг белой и нежной, натянулась, как при водянке, волосы от нехватки какого-то витамина почти все выпали, а те, что остались, он не стриг, и в момент знакомства с Марией Ильиничной он явил ей себя, в кромешной тьме заваленного старого погреба, одутловатым, неповоротливым, будто слепленным из сахарной глазури купидоном. Она не видела его, и, ощутив, как мягкая, гладкая, прохладная, словно атласная, рука легла ей на щеку, не отшатнулась и не вздрогнула. Так и началось их знакомство. Потом он выступил на свет – сгорбленный, с сузившимися, запавшими черными глазками, виновато ссутулившийся, сложив в замок опущенные руки, прикрывая пах в обвислых грязных брюках.

Жить на улице, как все, днем трудиться, а ночью спать он не мог – выползал раз в неделю на колхозной лодке в море за рыбой, получал свои трудодни, и потом скрывался в подземелье, о котором, ясное дело, ни одна душа не ведала, кроме Марии Ильиничны. К общению с Платоном Максимовичем она относилась с осторожностью, сохраняя холодную голову и не давая воли разнообразным трепетным мыслям, стихийно возникающим прямо посреди рабочего дня, среди записей, отчетности, над книгами, в зависших в солнечном луче пылинках или в неясной мгле по дороге домой, с хрустящим снегом, когда под перетянутой платком грудью жарко до пота, а глаза щиплет от сырого ветра с морозом. Во-первых, Платон Максимович готовился уйти под землю насовсем и, будучи человеком уже немного в возрасте, часто и много тешился своими закопанными там богатствами – мясом в банках, залитым сверху свиным жиром, коробками с крупой и макаронами, бутылями с керосином, книгами на разнообразную тематику, в том числе и с теми, что были спасены из церкви – в обтрепанных кожаных переплетах с ятями. Хибарку свою он собирался сжечь, парадный вход в бункер, размещенный под кроватью, замуровать, и жить там, внизу, до самой смерти, показываясь на поверхность раз в год, возможно, чтобы набрать ягод и грибов. У Марии Ильиничны, для начала, были дети. Во-вторых, Платон Максимович был все-таки страшным, как черт, говорил плохо, запинаясь, дышал всегда тяжело, сильно потел, теребил пальцы, когда говорил, и никогда не смотрел собеседнику в глаза, хотя в своих суждениях был всегда предельно деловит, скрупулезен и педантичен, что очень импонировало ей.

Именно ему одному, как бы в ответ на его собственную тайну, была показана Рая. Он ходил по полутемной комнате, пожимая и потирая свои белые одутловатые запястья, тихонько кивал, улыбаясь, а девочка молчала, пристально и горячо поглядывая на него из-за сетки, в которой проворно копошились ее маленькие пальчики.

После знакомства Платон Максимович как-то подозрительно зачастил к ним, причем стал таскать невиданной щедрости гостинцы – засоленное мясо, варенье и твердое, как камень, печенье с неприятным подвальным запахом, хотя брать из тех, подземных запасов, раньше никогда бы не решился. Долго и без толку сидел у них, привыкший к бессонным ночам, казалось, не понимал, что женщины хотят спать. Выпивал по пять кружек заваренного на травах чая с грубыми кусками сахара, причмокивал и, склонив голову набок, улыбался сам себе, иногда приговаривая: «Да уж… однако».

Спустя какое-то время Марию Ильиничну посетила догадка, и она сама отправилась в гости к Платону Максимовичу: он был после суток в море, развешивал во дворе у своей хибарки мокрую, задубевшую одежду.

– Ей, между прочим, не так уж мало лет, – объяснила она после краткого приветствия, и ее тут же поняли, без лишних уточнений.

– Славная девочка, такая, что просто сиди и любуйся.

– Так не каждый же поймет, прятать надо такую красоту, люди нынче жестокие.

– Это да, да…

– И ест она мало. Ты не представляешь, как мало ей надо – день на куске хлеба может жить, одну маленькую картофелину, десять фасолинок, половинка рыбьей спинки, сахару самую малость…

– Да, да… – как зачарованный, повторял Платон Максимович, растерянно ощупывая и поправляя свой висящий на веревке тулуп, словно немного прячась за ним.

– Ты ж позови ее к себе как-то, покажи свои хоромы, она сидит там под окошком у меня, носа на двор не показывает.

На экскурсию в подземное царство пошли все вместе.

Полярная ночь была в самом разгаре – все небо по кругу бушевало красками, от темно-фиолетового до бледно-розового, от пронзительно яркого до нежного, туманно-кремового, шло полосами, как отрезы развевающегося на ветру шелка, словно этой яркой, полыхающей завесой, не пуская на небо день, который светил оттуда, извне, холодным синим светом, прозрачными сумерками, что в какой-то момент на земле даже появлялись намеки на тени, хотя неясно было, в какой стороне прячется солнце. Оказавшись на улице, Рая чуть замешкалась, подняв голову и глядя по сторонам. Остро пахло морем, сухой, чуть подгнившей травой, сырой древесиной, вечерним мшистым лесом, жиденьким дымком. Ветер бил по лицу, но вместо холода тело бросало в жар, особенно горели щеки.

Платон Максимович жил рядом, почти по соседству. Рельеф Кольского полуострова в этом месте почти гладкий, красной галькой полого спускается к морю, но вокруг реки образовались холмы, как кочки, на которых кто-то, словно играя, рассыпал в беспорядке неказистые черные деревянные хибарки.

Главный вход в подземелье был у него из спальни. Рая с Марией Ильиничной, едва переступив порог, остановились, чуть столкнувшись друг с другом. А Платон Максимович поспешно и неуклюже стал на колени возле неубранной высокой, тяжелой кровати с еловыми шишечками на спинке (вид этой кровати в голубоватом уличном свете и остановил женщин) и оглянулся на них приободряюще, чуть извиняясь. Глаза его светились, и руки налились силой – словно собственное детище там, внизу, дышало подземным воздухом, животворящим, из самых недр. Как с родной, самой любимой вещи, он аккуратно смахнул тряпки и коробки, обнажая выкрашенный голубой краской деревянный люк с кованой ручкой. Замер, оглянувшись на женщин еще раз, переводя дыхание, от неловкости вытирая руки о штаны. Затем встал, легко, будто она ничего не весила, сдвинул кровать в сторону, открыл люк, сразу же оттуда, с какой-то специально сделанной приступочки, вынул керосиновую лампу и спички, стал подле, приглашая женщин спуститься.