Дорогой чести - Владислав Глинка

С тем же купцом, у которого были свои мастерские, Непейцын заключил условие, чтобы вечерами двадцать солдат ходили учиться у его портных шитью штатского платья. Вскоре подобное условие заключили с сапожником и с шапочником, со щеточником и обойщиком, мастерские которых находились поблизости от казарм. А у себя в полку генерал распорядился, чтобы в столярной и в кузнице тоже взяли побольше учеников из солдат. Так вышло, что весной 1815 года учились разным ремеслам более двух сотен семеновцев, успехи которых радовали Сергея Васильевича, как, кажется, ничто из служебных дел за всю жизнь.

Конечно, были офицеры, которые выражали удивление, как мог он «преобразиться в эконома». Но полковник пропускал мимо ушей подобные насмешки, уверенный, что большинство сослуживцев одобряет его труды, раз клонятся к улучшению солдатской жизни.

Не касаясь строевой части, Непейцын, однако, видел все стороны полковой жизни и не переставал благодарить судьбу, что она привела его именно в Семеновский полк. Конечно, и в других гвардейских частях после войны появились офицеры, относившиеся к солдатам мягко, уважая в них недавних боевых товарищей, но среди семеновцев такое настроение было особенно заметно. Имелись налицо и новые подтверждения того, что полк «особенный». Десятка два холостых офицеров, живших при казармах и не увлекавшихся карточной игрой и балами, собирались по вечерам и за чаем толковали о политике, о заседавшем в Вене конгрессе, занятом переустройством Европы, в складчину выписывали газеты и журналы, книги по истории, статистике и финансам. Видную роль в кружке играл переведенный в полк после войны младший брат Муравьев-Апостол, Сергей Иванович. Кажется, именно он первым из семеновцев начал обучать своих солдат грамоте по ланкастерскому методу. Раздав им лоточки с сухим песком, мелом на доске показывал, как пишется буква, ученики пальцем повторяли ее на песке и, достигнув успеха, переходили к следующей. Непейцыну, увидевшему однажды в послеобеденное время этот своеобразный класс, он живо напомнил, как дяденька когда-то палочкой на песке учил его буквам перед своей кибиткой… Все доброе его напоминало…

И вдруг мирная полковая жизнь оборвалась Пришло известие, что Наполеон бежал с острова Эльбы и, триумфально пройдя по Франции, появился в Париже, а король Людовик бежал, не оказав никакого сопротивления. Конгресс в Вене был прерван, и русские войска получили приказ спешить к границам Франции. В начале апреля гвардия выступила в поход.

В Петербурге для охраны казарм оставалась некомплектная рота, командование которой принял Непейцын.

— Нынче снова радуюсь, что уговорил вас не идти в отставку, — сказал, прощаясь у заставы, Потемкин. — Знаю, как хотите быть с нами, но даю слово, если война затянется, вызвать к полку…

«Неужто снова братские могилы?» — думал Непейцын, провожая глазами ряды семеновцев.

Но война не затянулась. Англичане и пруссаки разбили Наполеона при Ватерлоо, и гвардия остановилась в Литве, ожидая распоряжений. А в Вене опять начали спорить дипломаты.

В эти дни, слушая рассуждения мужа о европейской политике, Софья Дмитриевна не раз вздыхала о непоседливом Федоре, который в такое бурное время оказался во Франции. Сергей Васильевич тоже тревожился, но не поддерживал разговора, потому что был недоволен своим бывшим слугой. Всего один раз, по приезде в Париж, написал, что родители капитана Тинеля, а также Мадлена здоровы и что, уже вдвоем, собираются в обратную дорогу.

— Не то сердит, что, видно, в Париже решил остаться, — сказал как-то Непейцын, — а что написать об этом не почел нужным и не известил о получении вольной — документа, достаточно важного.

— Ах, друг мой, может быть, пока собирались с Мадленой в путь, тут и наступили беспорядки от появления Наполеона, а потом война, — возразила Софья Дмитриевна.

Было у Сергея Васильевича о чем печалиться и помимо, может, благополучной судьбы Федора. Из письма Захавы узнал, что в Туле скончался генерал Дорохов — милый приятель его Ваня, сорвиголова. Умер, несмотря на лечение кавказскими водами, на пособия искусного доктора Баумгарта, от последствий пустяковой, казалось, раны. И завещал похоронить себя в отвоеванном им у французов городке Верея. Вот уж кто жил и умер, как древний герой Ахиллес… Явно начала сдавать Марфа Ивановна, которой шел седьмой десяток в исходе. Очень тревожилась за Сашу, который теперь оказался в оккупационном корпусе в Нанси, и бог весть, доведется ли с ним свидеться.

— Зато он батарейный командир, бабушка, и Владимирский кавалер, — утешал ее Яша, наконец поступивший в канцелярию коменданта и целые дни гнувший спину над бумагами, отчего доля брата представлялась ему особенно почетной и завидной.

Но Марфа Ивановна стояла на своем:

— По мне, Яшенька, будь вовсе без чинов, да около нас, как ты или Петя.

— Я Петю душевно люблю, — возражал Яша, — но можно ли сравнить нашу долю с Сашиной? Нам одна порча глаз, а там риск и слава!

— Петя до денег дошел и почет ему предвидится. Ужо и ты, Яшенька, что-нибудь выслужишь, — утешала внука Марфа Ивановна.

Действительно, Доброхотов в прошлом году с отличием окончил курс в Академии, а с осени был назначен преподавать ученикам «резьбу по твердым камням» с жалованьем в пятьдесят рублей в месяц. Ему сулили звание академика, и заказы на камеи и печати не переводились. Верно, от этих успехов Петя наконец-то несколько окреп телом, стал заботиться о костюме. Однако Софья Дмитриевна справедливо говорила о нем: «Трудолюбив, как пчела, робок, как лань». Придя на Пески, Доброхотов, никогда не сидевший без дела, просматривал какую-нибудь книгу или рисовал для работ на камне, умно и охотно разговаривая с хозяевами дома. Но стоило прийти постороннему человеку, как он тушевался и уходил.

— Таков и в Академии, — говорил Иванов. — Лучший скульптор-резчик у нас, а перед любым начальством немеет, будто ремесленник, к приставу кликнутый. Одна надежда — что умение собственное его утвердит. Я-то знаю, как трудно робость проклятую одолеть.

Первым из семеновцев у Непейцыных появился Краснокутский — приехал в отпуск для совета со столичными медиками.

— Главная моя болезнь — что надоело в местечке глухом жить и солдат экзерсициями мучить, — признался он полковнику. — Вы не представляете, до чего в угоду великому князю Константину наши начальники корпусные строевую выучку, которой и обезьян затруднять стыдно, за важнейшее для полководца выставляют! Только и занятий, что выправка, позитура, стойка, маршировка с дирекцией, приемы по темпам… Тем утешаемся, что, сказывают, после конгресса государь братца в наместники варшавские прочит и тем от нас удалит. И как, знали бы вы, все фрунтоманы на наш полк злы, что офицеры солдат не бьют, а придраться по строю не к чему. Просто крамолу в том видят!..

— А что про конгресс слыхали? — спросил Непейцын.

Краснокутский пожал плечами:

— Ничего утешительного. Глупее того, что на нем делают, и представить нельзя. Почему, спрашивается, могло случиться чудесное пришествие Наполеона и то самое население его поддержало, которое год назад отречению радовалось? Потому, что король Людовик и господа роялисты посягнули на добытое французами в революцию и при Наполеоне: стали восстанавливать дворянские привилегии, лишали прав собственности на имущества, ранее принадлежавшие церкви, и так далее… О чем же после сего толкуют на конгрессе? О том, как везде утвердить неограниченную королевскую власть, подпертую штыками бессловесных солдат. Давно ли кричали на весь мир, что освобождаем народы от деспотии Наполеона, а ныне навязываем им худшую. Но для нас, Сергей Васильевич, может быть из всего важнейшее, что, кажется, государь столь сей игрой европейской увлечен, что на Россию смотрит только как на рабски послушного боевого коня. Триста тысяч солдат, готовых по его приказу на любого врага двинуться, — вот в чем для него Россия. А нам за жалованье и красивый мундир отведена роль экзерцирмейстеров и палачей над солдатами. Фредериксу и еще десятку господ оно подходит, но не тем, с кем вы на походе сдружились. Вот и думай теперь, что дальше делать.

— Сей вопрос и ко мне относится, Семен Григорьевич, — сказал Непейцын. — Полковник над швальней и солдатским ремеслом штатом не положен. Год сошло, а дальше навряд ли… На что же я еще годен? Вот и поделитесь, что полагаете предпринять.

— Вижу для себя три выхода, — начал Краснокутский. — Первый — дождаться производства в полковники и просить армейский полк. Дело обычное для среднего гвардейца, чтоб на старость «экономией» нажить сколько-то тысяч рублей, иначе сказать — наворовать на солдатском продовольствии и одежде. А я воровать не стану, но окажусь в провинции вне взоров высших персон. Всё строевое я знаю досконально и несколько лет до отставки с генеральским чином, без зверства проживу и людям дам передохнуть. Второй выход — выйти из полковников к статским делам и определиться по судебной части: попытаться закон насаждать, всяким мошенникам и зверюгам препоны ставить. К сей деятельности я гожусь не хуже военной, она у меня в крови — отец губернский прокурор был и человек вполне честный. Наконец, третье — полная отставка, ехать в полтавскую деревню и хозяйничать. Крестьяне тоже имеют право от господ чего-нибудь дождаться, кроме поборов.